Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Ничего не знаю, ничего не пойму, кто… откуда…

Я бессмысленно покачал головой. Со двора Эзики несся все тот же звериный рев, В глазах у меня потемнело.

«И Фома не знает».

Очнувшись, я увидел возле себя Тухию с братьями и сестрами.

— Что? — спросил я. — Что там?..

— Эу-у-у! — ревел кто-то во дворе Эзики.

— Пати! Пати!

— Пати! Пати!.. несчастная! — сливаясь с ревом, донеслись голоса.

— Пати!

— Пати!

— Пати! — закричал и я, вскочил и бросился к дому Эзики, протиснулся через толпу во дворе. Человек десять едва сдерживали обезумевшего Эзику. Я вбежал на веранду, протолкался сквозь набитую людьми комнату прямо к боковушке, откуда неслись отчаянные крики и причитания, прорвался и…

На полу у кровати в дальнем углу комнаты плавала в крови Пати, а на постели истошно кричал новорожденный. У порога боковушки валялся дробовик Гочи, старательно заряженный мною в тот вечер. Ни я, ни Гоча, ни Эзика до сегодняшнего дня ни разу не вспомнили о нем…

Кончилось все.

Все кончилось.

Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа, — конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…

Чтобы сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло.

Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…

Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.

И все же я говорю: не моя в этом вина.

Я не виноват!

Девятого мая я не усидел дома, вышел на улицу.

— Сегодня девятое мая… — сказал я, проходя мимо дома Гогоны.

Эх, Гогона, моя Гогона!..

Я брел мимо дома Пати, голова кружилась, звенело в ушах.

Крики мальчишек вывели меня из забытья. На поляне собрались четверо, один из них был Чичия — брат Тухии, другой — мой брат Заза.

— Становись на черту!

— Отойди подальше, назад.

— Мазила!

— Бросай, чего рот разинул!

Пятачок, с которого начиналась игра, затянуло травой.

Мальчишки вырыли на нем маленькую лунку. Зеленая трава и желтые лютики были истоптаны ногами. Ребята с криками носились за чижом.

— А ну, давай!

— Давай, давай.

— Догоняй!

Откуда-то появилась женщина в длинном черном платье. Она подошла к ребятам и, заглядывая каждому в глаза, спросила:

— Не видели моего Амбако?

— Амбако? — удивились мальчишки.

— Да, моего Амбако. Он обещал скоро вернуться…

— Вернется, бабушка, вернется! — отмахнулись мальчишки и, гомоня, погнались за чижом.

1960 г.

Перевод А. Старостина, Ф. Твалтвадзе, А. Эбаноидзе.

В горнострелковом подразделении, сильно поредевшем от бомбежек и непрерывных схваток с врагом, не нашлось переводчика; на пороге землянки, при входе в которую даже невысокий солдат вынужден был пригнуться, лежали два связанных по рукам и ногам солдата в зеленых мундирах, и допросить их было некому.

А на рассвете предполагалась решительная атака на позиции немцев, захвативших перевал, и каждое слово безмолвствующих «языков» ценилось дороже золота.

Разумеется, в штабе имелись переводчики, но туда не добраться до утра, да и переводчика из штаба не отпустят. А тащить по крутым, кремнистым тропам, десятки километров двух упирающихся верзил тоже дело нелегкое.

Вошедший в землишку красноармеец нерасчетливо выпрямился, ударился головой об присыпанные землей бревна наката и рукой, поднятой для отдания чести, невольно схватился за темя.

Младший лейтенант, сидящий на бревне у стены, подвинулся, предлагая вошедшему сесть.

Солдат наклонился, но сел не раньше, чем получил разрешение командира.

— Вот и Габулдани… — командир с густой щеткой усов и глубокими складками на лбу взглянул на вошедшего и кивнул, — присаживайся…

Вечером того же дня солдат верхом на коне галопом ворвался в узкий, смердящий навозом проулок между башнями и хозяйственными постройками, и, сопровождаемый яростным лаем деревенских собак, промчался по селу.

Нигде не сдерживая галопа, он подлетел к каменному дому возле большой сумрачной башни, спешился, не обращая внимания на охрипшего от лая пса, не окликая хозяина, открыл плетенную из прутьев калитку и ввел коня во двор.