Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— К вам? — Я невольно отступил на шаг.

— Да, к нам. Я, верно, до утра проплутаю, пропади они пропадом… А ты ступай, только ей ни слова.

Я молчал.

Эзика отвернул полу ватника, засунул руку поглубже в карман, вытащил горсть пороха, перемешанного с дробью, и высыпал мне на ладонь! Потом с трудом повернулся на одной ноге и заковылял к воротам.

Я стоял, держа на протянутой ладони горстку свинца и пороха, пока не услышал голос Зазы:

— Гогита!

Я насыпал заряд в подол рубахи, затянул его узлом и запихал в брюки.

— Не задерживайся долго, не простудись, сынок! — наказывала бабушка, когда я выходил из дому.

— Ты куда так поздно? — сердито спросила мать.

— Дело есть!

— Смотрите какой! И не скажет, что за дело. Язык, что ли, у тебя отсохнет?

— Не могу, мама.

— Ты бы лучше спать лег, а с утра и пойдешь, — посоветовала бабушка.

Небо было безоблачное. Под ногами похрустывал снег. Дорогу тоже подморозило, но ноги слегка вязли в незатвердевшей грязи.

Долго я стоял у калитки Гочи. Наконец нерешительно вошел во двор. Залаяла собака, но я промолчал, чтобы Гогона не услышала меня.

Потом скрипнула дверь.

— Кто?!

— Гоча, выйди-ка сюда!

Собака узнала меня и затихла.

— Сам иди сюда!

В дверях мелькнула Гогона.

— Кто там?

— Кажется, Гогита, — ответил брат.

Она скрылась за дверью.

Гоча вразвалку вышел ко мне на подмороженный снег.

— Ты что не войдешь? Торчишь посреди двора! — недружелюбно проговорил он.

— Дело у меня к тебе. — Я посмотрел на дверь. Гогона, наверное, стояла поблизости и слышала нас.

— Ну что…

— Понимаешь, какое дело… — Я опять покосился на дверь.

— Да что ты не разродишься никак?

— Одолжи мне ружье, — выпалил наконец я.

— Какое еще ружье? С ума ты, что ли, сошел?

— Дедушкино ружье.

— Оно же ржавое.

— Все равно какое, одолжи. Эзика меня прислал.

— Эзике, что ли, нужно ружье?

— Нет… Но Эзика просил…

— Где мне сейчас его искать? Зашел бы утром.

— Утром я назад принесу.

— Хоть не приноси. На черта оно мне!

Гоча пошел к дому.

— Только не говори Гогоне, — предупредил я.

Кошка с горящими глазами перебежала мне дорогу по снегу и скрылась за кукурузным амбаром.

— Пати.

Из окна падал красноватый отсвет очага. С ружьем за плечами я поднялся на веранду. Постоял, потом стал счищать налипшую на ноги грязь.

Было тихо.

— Пати!

Я услыхал, как у очага свалилась чурка.

«Открывать идет», — подумал я. Но дверь оставалась на запоре, и чурку не подняли и не поставили на место.

Я стоял и счищал с ног грязь.

В амбаре истошно мяукала кошка, встрепенулась курица на ветке. Я хотел еще раз позвать Пати, но голос не подчинялся мне. Я чувствовал: Пати знает, что я стою за дверью. Она не спала, когда я подошел к дому; сидела на чурке у огня, и чурка упала, когда она встала.

Где-то опять мяукнула кошка и пробежала по канавке вдоль дома. За ней промчался кот с белыми подпалинами. Кошка обежала вокруг дома и вверх по столбу бросилась на чердак.

— Цыц! — пугнул я кота, бежавшего за ней. Кот замер и уставился на меня горящими глазами, чуть шевеля кончиком хвоста.

Я еще раз цыкнул на него и шагнул вперед, радуясь, что нашел себе занятие. Мне не хотелось в дом. Я предпочел бы остаться здесь, на веранде, и караулить с ружьем в руках до возвращения Эзики. Или вернуться домой сейчас же… Но я не мог так поступить. Я любил и уважал этого сурового старика и не мог прекословить ему.

Кот бросился к крайнему столбу, почти беззвучно взлетел вверх и скрылся под крышей.

Я вернулся к дверям.

— Пати!

— Что тебе, Гогита? — сразу же отозвалась она.

— Ничего! Открой дверь!

Наступило молчание.

Она, наверное, не знает, что меня прислал Эзика; он, должно быть, не сказал ей.

— Пати, меня прислал Эзика!

— Отец?

— Да, он сказал, что…

Скрипнул засов, дверь приоткрылась.

Я снял ружье с плеча и шагнул через порог.

Посреди просторного бревенчатого дома на земляном полу тлели угли. Красноватый свет от очага падал на прижавшуюся к дверям Пати. Мне показалось, что она стала как-то меньше ростом.

— Испугалась? — проговорил я и поставил ружье на глиняный пол.

— Испугалась.

— И чего ты все пугаешься?

— Не знаю.

Я снял дождевик, бросил на тахту и подошел к огню.

— Есть наколотые дрова?

— Есть.

— Эзика оставил? — проговорил я, чувствуя, что надо сказать что-то, надо разговаривать свободно, все равно о чем, лишь бы говорить.