Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

У калитки она задержалась и, оглядывая траву и ограду, тихо проговорила:

— Как я была счастлива…

Когда? Что она имела в виду? Мака не сказала этого, — по сравнению с сегодняшним днем она, сколько помнит себя, всегда была счастлива.

«Я никого не хочу видеть. Только Мери… Только на нее одну я надеюсь… Ни на свой двор и дом, ни на отца. Я знала, знала заранее, что они не простят меня. Хоть бы никого не было, кроме Мери!»

Она даже думать уже не могла. Стараясь не ступать на каблуки, быстро, словно подкрадываясь, пошла к дому, но, проходя мимо груши, все-таки вспомнила, что здесь стояла ее колыбель и бабушка укачивала ее. Она не могла помнить себя в колыбели, но помнила так ясно, словно это было вчера.

Дверь на веранду была открыта. Дом пуст.

«Они где-то поблизости, — подумала Мака, — Мери не могла уйти далеко».

Она бросила сумку на тахту, скинула туфли, отыскала войлочные шлепанцы. Они почти насквозь протерлись снизу.

«В ту ночь, когда Марго привезла Мери, на мне были эти шлепанцы… Перед пробуждением мне приснился ужасный сон, и так захотелось, любой ценой, чтоб он сразу же сбылся. Этот сон продолжается до сих пор. Скоро ли?»

Отца и невестку Мака увидела в огороде. Они окучивали помидоры. Живот у Мери стал намного заметнее. Отец сутулился больше обычного. Низко наклоняясь, он собирал рассыпавшиеся стебли с матовыми листьями, а Мери подвязывала их пестрыми лоскутками к кольям. Они негромко переговаривались и переходили от одного куста к другому. Когда свекор опережал Мери, он выпрямлялся, потирая спину, и ждал. А Мери — как ни проста была ее работа, часто выпускала стебли из рук, они разбегались, рассыпались, и тогда свекор возвращался назад и помогал ей.

Мака не пошла в огород. Напротив, она попятилась, стараясь остаться незамеченной. Мери оказалась совсем не той, к кому так спешила Мака в надежде на спасение. Отец и невестка — оба были настолько беспомощны, что Мака невольно вспомнила свою бабушку. Когда Симон ушел на фронт, ей было за восемьдесят, но она, взобравшись на табурет, легко отсекала садовыми ножницами толстые — с большой палец — отводки виноградной лозы. Ревматизм сковал ее позже, после возвращения сына, сковал и посадил у очага, а до этого бабушка делала все — и в огороде, и в винограднике, и по хозяйству, всюду. Отец не был похож на бабушку. Отец и Мери были похожи друг на друга. Они могли только любить — любить тихо, преданно, кротко.

Мака уходила от огорода, как мучимый жаждой, перед которым высох родник.

— Я придумала Мери… — устало проговорила она и опустилась на скамью под старой грушей. — Я внушила себе, что она спасет меня, как она — что любит моего брата. Меня никто не спасет… Здесь стояла моя колыбель и бабушка качала меня… Потом, в день свадьбы Мери, тут сидел Тхавадзе… Бабушка пела мингрельскую колыбельную. Она не говорила по-мингрельски, но колыбельную пела только одну. Она знала заговоры против многих болезней и молитвы, берущие за душу. Из-за нее Мака долго верила в бога, и от нее научилась толкованию снов. Она помнила, что бабушка увязывала сны с луной и звездами. Этой премудрости Мака не постигла, но теперь она знает, как сбываются сны, если уж они сбываются.

Может быть, Мака спешила вовсе не к Мери, а к бабушке? Мери она просто придумала, — ведь бабушки не было в живых, а на мертвых надежда плоха. Бабушка похоронила мужа и четырех детей и так оплакивала мертвых, что когда во время войны в село приходила похоронная и в растерзанный двор погибшего, с головы до ног в черном, входила она с скорбным, страшным лицом и сухими глазами — замолкали все, даже родня погибшего…

Наверное, Мака стосковалась по ее колыбельной… Вдруг для бабушки еще раз раскрылось бы небо и Мака вернула бы себе то, что было у нее когда-то, только то, что было, — большего ей не надо!..

Почему Мака никогда не пела своему Гоче грустную мингрельскую песню?

«Я хотя бы раз привезу сюда Гочу, уложу в гамак и спою колыбельную, чтобы он запомнил ее. Там я не смогу ее спеть… Ее нужно петь здесь, в этом дворе, под этой грушей, и тогда она на всю жизнь останется с ним…»

Почему она не пела Гоче, когда он был маленький? Не потому ли, что была счастлива тогда и ей просто не вспомнилась грустная мингрельская колыбельная… Бабушка пела ее своему меньшому, когда умирал старший, и снова меньшому, когда умирал старший, и, наконец, выжившему поскребышу, а потом, когда его призвали в армию и забрали на фронт, когда было голодно, хотелось есть и маленький внук надрывался в плаче без материнского молока, она снова пела грустную колыбельную. Может быть, она пела ее для себя, а Мака не помнила ее, потому что была счастлива. Может быть, она и бабушку вспоминала не часто, когда была счастлива?..