Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

— Давай! — кричал я. — Тяни!

Быки замедлили ход, напружинили шею, но продолжали тянуть. Плотно схваченный травами целик упрямился, но плуг, подрагивая от напряжения, полз вперед, и борозда делалась глубже. Черный бык стал. Потом опять влег в ярмо. А я все давил и давил на ручник: теперь, когда отвал по самую пятку ушел в землю, он стал мне почти впору.

Черный бык опять остановился.

— Пошел! — заорал я. — Пошел!

Гвиния двинулся один. Съехавшее на сторону ярмо вывернуло черному шею.

— Назад! — завопил я не своим голосом. — Осади Гвинию, он удушит черного!

Гоча вытянул быка плетью.

Гвиния сердито мотнул головой, отпрянул назад, дернул ярмо. Супонь лопнула, шкворни затрещали, Гвиния вырвался из ярма и, храпя, мотая сильной головой, тяжело затрусил в поле.

Я упал на траву и долго не мог поднять головы.

Гоча гонялся за разъяренным Гвинией, наконец пригнал его и, не говоря мне ни слова, впряг в ярмо. Вытащив из земли плуг, он с грехом пополам уложил его на арбу и медленно тронулся к дому.

Я поднялся, когда арба миновала поле люцерны и свернула к реке.

Вымыл в реке разбитую физиономию и пошел к дому.

У кукурузных посевов нагнал арбу. Гоча шагал впереди волов и даже не обернулся. Я молча шел сзади. Когда проходили мимо двора Цетерадзе, со стороны лесной просеки донеслись звуки не то песни, не то козлиного блеяния.

— Кто это поет? — прохрипел я.

Я узнал голос Буду и остановился.

— «Не бывать тому вовеки! — распевал приемыш Клементия. — Не бывать тому вовеки!»

Мне показалось, что на меня опрокинули наш церковный колокол, а Буду колотит по нему булыжником.

Я сорвался с места и побежал к лесу.

Мне недолго пришлось бегать: Буду был там, на лесной тропинке. Он пас козу, но я тогда ее не заметил. Я видел перед собой только Буду и бежал прямо на него.

Я подбежал к нему и со всего размаху ударил по лицу.

Потом еще!.. Так… Потом головой в грудь. Кубарем в колючий кустарник. Так! Потом ногами…

Буду вопил и просил пощады, а я бил его, бил немилосердно, отчаянно, зло…

На крик прибежал Гоча и с трудом оторвал меня от ревущего Буду.

— Где ты пропадаешь целый день, сынок? Хоть бы о еде вспомнил! — встретила меня на кухне бабушка. — И мать не показывается, девчонка вся криком изошла.

Я молча стал шарить руками по полкам. От голода кружилась голова, подкашивались ноги, я не мог выдавить ни слова. Нашел холодный мчади.

— Ты бы разогрел, Гогита, холодный кусок в горло не полезет.

Я сунул половину лепешки Зазе, другую стал есть сам.

— На, Заза, разогрей, если хочешь! А больше ничего нет? — спросил я.

— Фасоли нет! — пожаловался Заза.

— Матери до сих пор нет, а я с голодным ребенком провозилась. Не могла успокоить — к резиновой соске не приучена, — сказала бабушка.

У меня от удивления кусок застрял в глотке, я поперхнулся и закашлялся.

Бабушка положила в рот Татии свою высохшую грудь, и та ее торопливо сосала.

Во дворе залаяла собака.

Пустая корзина шваркнула об пол балкона, и в дверях появилась мама.

— Мама пришла! — радостно вскрикнул Заза и бросился к ней.

— Наконец-то! — сказала бабушка.

Девочка выплюнула изо рта пустую высохшую грудь и заплакала.

Мама отстранила Зазу и подхватила девочку на руки.

— Гогита! — рывком расстегивая на груди кофту, позвала она и скосила глаза в мою сторону.

Девочка припала к груди и положила на нее обе маленькие ручки.

— Не давай ребенку перегоревшее молоко, — напомнила бабушка маме, но девочка уже присосалась, как пиявка.

— Гогита! — повторила мама.

Я исподлобья покосился на мать и опять промолчал — я видел, что она сердится на меня.

— Гогита, чертов мальчишка!

Заза удивленно посмотрел на маму, потом на меня и опять на маму.

— Чего ты от него хочешь? — вступилась за меня бабушка. — Весь день ничего не ел мальчонка, дай хоть кусок проглотить спокойно.

— Ты что молчишь, язык, что ли, проглотил?

— Что тебе надо от меня? — вспыхнул я. — Что?

— Чтоб ты сквозь землю провалился, вот что мне надо! — Девочка не удержала грудь во рту и громко заплакала. — Совсем рехнулся!

— Чтоб его враги, чтоб его враги… — вторила бабушка, отводя от меня проклятия.

— Почему это я рехнулся? — с вызовом спросил я.