Франц Таурин - На Лене-реке

25 мая. Кончилась наша дружба с Настей. А ведь я ни в чем не виновата. Как я жалею, что пошла в парк…»

Саргылана улыбнулась, вспомнив эту злосчастную прогулку. Теперь-то можно улыбаться. А тогда впору было плакать…

Под выходной уговорились поехать в парк. Лена, Настя и Коля зашли за Саргыланой и ее товарищами. Поехали в Сокольники. Сперва все было так хорошо. А потом Коля начал откровенно ухаживать за Саргыланой. Он просто не отходил от нее ни на шаг. Настя расстроилась и ушла. Ушла втихомолку; ее уход даже заметили не сразу. Вечер был испорчен. Лена и та расстроилась.

Два дня Саргылана молча переживала незаслуженную обиду, потом решилась и поговорила с Настей по душам. Коля перестал заходить в цех. Пошатнувшаяся дружба была восстановлена.

Вот и все. Ах, Настя, Настя! — и Саргылана снова улыбнулась… Знала бы она, сколько огорчений принесет ей в недалеком будущем эта прогулка, — не улыбалась бы. Но откуда было ей знать…

«Почти неделю ничего не записывала, совсем обленилась», — укорила себя Саргылана и поднялась с постели. Надо было занести в тетрадку сегодняшнее странное происшествие. Но когда Саргылана стала обдумывать, как записать, ее снова охватило то же неприятное чувство, которое она испытала под настойчивым взглядом незнакомца в сером костюме.

— Буду я еще тетрадку из-за него марать! — с сердцем произнесла она, спрятав дневник в чемодан.

Начальник третьего рантового цеха Матрена Михайловна Торопова с большим интересом следила за работой Саргыланы. Матрену Михайловну радовало, что «эта чернавка», как она про себя окрестила приленскую гостью, так быстро освоилась с цехом, машиной, новыми условиями работы. Старая производственница, Матрена Михайловна знала, что на каждом предприятии, даже в каждом цехе, если там уже сложился устойчивый коллектив, есть нечто свое, особенное, присущее данному коллективу, есть свои традиции, свой дух.

И успех новичка в значительной, даже решающей мере определяется его способностью постигнуть этот дух коллектива.

«Эта чернавка» поразительно быстро влилась в коллектив. Конечно, в немалой степени этому способствовала и заботливая товарищеская помощь Лены Кораблевой и Насти Сафоновой и внимание, проявленное самой Матреной Михайловной, но главным все же было упорное стремление Саргыланы воспринять все новое, лучшее, увидеть и вобрать это новое, ее цепкая способность примечать и перенимать самые совершенные приемы работы.

«У девки талант на работу», — заключила Матрена Михайловна и почувствовала и уважение и материнскую любовь к «этой чернавке».

Сама Матрена Михайловна выросла на производстве. Пришла она в старую, неопрятную сапожную мастерскую четырнадцатилетней девчонкой. Несколько лет была на побегушках, мыла полы, топила печи, ставила самовар. Между этих хозяйственных дел сучила дратву для сапожников, терпеливо сносила и окрики и тычки, старалась не замечать озорных намеков молодых подмастерьев и липких взглядов старого, вечно полупьяного мастера.

Мотя была работницей «приходящей». У нее была семья, и в мастерскую — «швальню», как ее называли, приходила она только на рабочий день, остальные тут же в мастерской и жили.

Быт сапожников был неприхотлив до ужаса. В тесной, темной, прокуренной и провонявшей всеми едва мыслимыми запахами «швальне» жило и работало полтора десятка человек. Одетые в лохмотья, босые, они летом от света до света, зимой при чадившей и мигавшей лампешке работали с мрачным, терпеливым ожесточением. На всю «швальню» имелись одни стоптанные опорки.

Мотя проработала в «швальне» около трех лет. Однажды, когда артель после субботней получки собиралась в трактир, мастер оставил Мотю мыть полы и, выждав, пока все уйдут, начал грубо приставать к ней. Мотя со слезами вырвалась и убежала.

Дома помрачневший отец выслушал ее сбивчивый, прерываемый всхлипываниями рассказ, подумал и сказал:

— Горе мне с вами. — В семье было шестеро детей. — Взять с собой на лесопилку, не по бабьей силе работа… Хоть с камнем в воду, хоть по миру…

С полгода ходила Мотя на поденные работы, потом отстроилась в городе механическая обувная фабрика. Туда охотно принимали женщин — им можно было платить дешевле; Мотя стала фабричной работницей. Было это перед самой германской войной. На втором году войны взяли отца, в конце третьего года погиб он, и Мотя стала кормилицей, а значит, и главой семьи…

После революции была в первом составе завкома, уже взрослой женщиной села за парту ликбеза…