Борис Василевский - Окна

«Да что ж это я? — сказал он, досадуя. — Боюсь этих слов, как будто действительно за ними будет что-то скрываться, как будто действительно что-то случилось, а ведь ничего же не случилось? Случается, когда не ожидаешь, а я знал, и оба мы знали, когда стояли возле ее дома и я сказал, что уезжаю. «Приедешь?» — спросил я, и она ответила: «Приеду», — хотя оба мы знали, что это не так и не надо этого, но так нам было легче обоим и никто никого не обманывал. То странное спасительное душевное состояние, когда знаешь, что нет, и веришь, что да…» Пока они стояли, откуда-то из теплого летнего мрака двора прибежал котенок и стал играть, делая вид, что играет сам по себе, но, видно, приятно ему было играть рядом с ними. И когда она пошла и дверь за нею хлопнула, он оглянулся и увидел, что котенок перестал играть и сидит одиноко в пятне света от лампочки над подъездом… Никто никого не обманывал, просто так меньше была боль, уже не та, настоящая, а другая — производная, боль второго порядка, как сказали бы математики, боль оттого, что нет боли, что все проходит. «И ты знал, что такое письмо будет, рано или поздно, и вот оно пришло, — сказал он себе. — Теперь надо только забыть все эти рассуждения и пойти и сказать, что надо, что и любой сказал бы на моем месте, и тогда действительно выйдет, что ничего не случилось…»

— Ты так долго. Я думала, что случилось. Письма есть? — спросила женщина, когда он вернулся.

— Нет. Писем нет. Ничего не случилось.

Он старался, чтобы голос его звучал как можно бесцветнее, невыразительнее. И добавил:

— Как насчет чаю?

Иногда, встречая меня в поселке, Клим Аккан еще издали сияет, и я знаю, сейчас он скажет: «Приходи, будет репетиция». Об этом же извещают листочки бумаги, прикрепленные к столбам, к стене клуба. «Сегодня состоится репетиция чукотско-эскимосского самодеятельного ансамбля». Эти объявления пишет сам Клим, заведующий клубом и художественный руководитель. Мне непонятно, зачем он это делает: поселок наш маленький, и артисты встречаются друг с другом по нескольку раз в день. Достаточно сказать одному из них… Впрочем, Клим любит, чтобы все было по правилам. Он учился в музыкальном училище в Магадане, но не закончил его. «Бросил?» — интересовался я. «Взял академический, — важно отвечал Клим. — Работать надо. Писать музыку. Здесь кругом полно музыки». При этом он поводил рукой, как бы давая понять, что в окружающих нас сопках, море, поселке, протянувшемся вдоль косы, в скалах, на которых во время заката появляются красноватые отблески, и заключена музыка. В начале нашего знакомства, когда я еще не знал о его музыкальном образовании, он поразил меня тем, что во время одной из наших прогулок по берегу моря вдруг остановился, прислушался к хриплым, до неузнаваемости изуродованным звукам, доносившимся из поселкового динамика, и определил: Гендель…

Работа у него необычная и, на первый взгляд, слишком легкая в сравнении с занятиями его земляков, бьющих в море моржей и китов, уходящих зимой к разводьям за нерпой и на упряжках в тундру ставить капканы, и шутя я называю его «Клим — первый на Чукотке тунеядец». Но он не обижается, знает, что шутя, и знает, что минуты его торжества наступят на очередном концерте, когда конферансье объявит со сцены клуба: «Вариации на темы русских песен. Исполняет Клим Аккан», и он выйдет с аккордеоном и начнет сплетать хитрый узор звуков, в котором нет-нет да и позволит наконец пробиться знакомой мелодии. Царит он также на репетициях ансамбля — в черном костюме, в белой рубашке, при галстуке. Тонкий, бледный, черноволосый, он напоминает вдохновенного маэстро, говоря: «Еще раз… вот это место», и все послушно повторяют. Перед ним сидят старики с бубнами, позади них, образуя хор, стоят мужчины и женщины, а в последнее время добавился еще целый обученный Климом оркестр: здесь и балалайки, и домры, и еще какой-то большой, в человеческий рост, треугольный инструмент, на котором играет мой ученик Кейнон, внук Нутетегина. Под стать своему имени (Кейнон по-чукотски означает «медведь», «бурый медведь») это коренастый подросток с сильной выпуклой грудью, и я думаю, что ему нетрудно удерживать такой большой инструмент. Еще мне приходит в голову, что на этом неведомом мне инструменте можно было бы, приделав к нему руль-мотор, выходить на охоту в море… Я не специалист, и мне кажется, что струнный оркестр здесь вовсе ни к чему — для меня это все равно, как если бы русский самодеятельный ансамбль оставил гармошку и балалайку и исполнял «Барыню» и «Коробушку» на бубнах, обтянутых кожей моржового желудка, ударяя по ним палочкой из китового уса. Вообще-то я не против, чтобы в поселке был струнный и даже симфонический оркестр, и думаю, что у девочек из моего класса достало бы грации для «Лебединого озера», только пусть это будет само по себе, а чукотские и эскимосские танцы сами по себе, отдельно. Когда я говорю об этом Климу, он отвечает, что я ничего не понимаю в «путях дальнейшего развития». Но, к счастью, оркестр вступит только во второй половине подготавливаемой программы, а пока только бубны. Бубны и хор…