Борис Василевский - Окна

Но у нас пробоина была небольшая, можно было успевать вычерпывать воду. Мы сразу развернулись и пошли к берегу. Кита мы больше не видели.

«Описывайте не только то, что вы видели и делали, но и то, что вы чувствовали, о чем думали», — всегда повторял В.М., и я стал думать, испугался я тогда или не испугался. Конечно, если бы мне на берегу сказали, что мы столкнемся с китом, я бы испугался, а теперь я вспоминал только тот момент, когда сидел и быстро-быстро вычерпывал воду, и видел, что ее не прибавляется, а вельбот наш идет, и берег все ближе. Но я думаю, мы все испугались. Тот же Гырголь и другие старики говорят: если кит выныривает совсем близко от вельбота, надо дотронуться до него голой рукой, приложить ладонь к его коже, и он уйдет, не причинив никакого вреда. Тогда можно было дотронуться, но что-то никто не дотронулся…

В.М. послал дежурного звонить и велел сдавать тетради. «Я вычерпывал воду и весь дрожал от страха, но все-таки мы добрались до берега» , — быстро дописал я и тут вспомнил, что не описал природу, но было уже некогда. Я подошел к столу и сунул свою работу в середину стопки, потому что у В.М. привычка тут же брать твою тетрадь, смотреть, что ты там написал, и ругать за ошибки.

В воскресенье утром стих наконец ветер, а днем прилетел самолет. В окно они увидели, как Армоль, неподвижно сидевший часа два уже на крыльце своего дома, вдруг встал и начал смотреть на юг, потом крикнул что-то и пошел к лагуне. «Самолет», — догадались они, и действительно, вскоре прогудело низко над крышей, ушло к морю, вернулось, прогудело еще ниже и на лагуне затихло.

Теперь уже все в поселке знали, что прилетел самолет, и по лагуне бежали люди и собаки — типичная картина «На север пришла почта». Потом из толпы выбрался Игорь Куймель, связист, и потащил за собой нарту с мешками, а сзади и сбоку, как всегда, толкали ее добровольные помощники. Через час можно будет пойти за письмами, а газеты и журналы они все равно сегодня разбирать не станут.

Но он не вытерпел часа, ведь можно постоять и на почте, у барьера, следя, как раскладывают конверты по стопкам — в колхоз, в поселок, на полярку, в школу — и на каждом тебе видится знакомый почерк. «Так я схожу», — сказал он. Женщина сидела на табурете возле печки, в свитере и валенках, потому что не натопилось еще в комнате. «Персонаж оперы «Севильский цирюльник», девять букв?» — спрашивала она и сама же себе отвечала: «Альмавива».

Потом он удивлялся, как все совпало, потому что едва вышел, а навстречу уже шла соседка Надя, воспитательница интерната, с пачкой писем на всю школу. Она отдала ему письмо, и он моментально понял, от кого, ему показалось, что он понял это еще до того, как узнал почерк на конверте, а обратного адреса не было. Он сунул его в карман и прошел мимо окон, к почте, где все сейчас читали письма и никому не будет до него дела, но потом сообразил, что лучше прочесть это письмо в одиночестве.

Тогда он свернул к школе, вынул из петли на двери замок, который никогда не запирался, а вешался просто как знак, что школа закрыта. Почему-то он пошел не в учительскую, а в класс и сел там за парту. В письме была одна фраза: «Пожалуйста, пришли согласие на развод», — и он пожалел, что не спросил себя, что в письме, прежде чем прочесть, а теперь ему казалось, что он знал заранее. Но это потом, много позже, а первая его мысль была, что напрасно так много связано с этим письмом: и конверт с летящими утками — ведь есть же еще такие конверты, и теперь при виде их он всегда будет вспоминать о письме — и соседка Надя, встречаясь с которой он будет вспоминать о письме, и класс, куда он еще не раз войдет и вспомнит о письме. Но и это только мелькнуло, и тут же он подумал успокоенно: «Ах да! Все ведь уже прошло».

Конечно, все прошло, это там никак не могло пройти, а отсюда сколько ни иди, все равно не дойдешь до тех окон… Он почувствовал, что ему неудобно сидеть, скорчившись за партой, в маленьком классе с круглой, большой, нетопленой по случаю воскресенья печкой, от которой, казалось, и исходил сейчас самый холод. В громоздкой одежде ему было не холодно, но и не жарко. «Альмавива», — вдруг вспомнил он и усмехнулся, так нелепо звучало здесь это слово. Уже темнело на улице, кончался «световой день» — часа два-три сумеречного света, пробивающегося из-за сопок, с юга, откуда прилетал самолет. Пора было идти, и теперь он пожалел, что больше не пришло ничего, хотя бы какая-нибудь открытка, чтобы на вопрос женщины в свитере он мог спокойно сказать: да, есть. А теперь придется ответить, что ничего не было, она, конечно, не заметит, но ему не хотелось и для себя говорить эти незначащие слова, за которыми так много должно было скрыться. Этот полный мужественной сдержанности и грусти ответ, и добавить еще что-нибудь, например: «Чай есть?»