Борис Василевский - Окна

Тогда я прожил в Уэлене две недели, и все это время была удивительная погода. Уэлен, как всегда к концу зимы, выглядел заваленным снегами, но снег каждый день сыпал еще, приносился легким северным ветром, потом ветер переменялся на ложный, и этот снег опять поднимался, кружил в воздухе. Но даже когда прекращались и ветер, и снег, Уэлен был окутан какою-то плотной пеленой, то серой и тусклой, если бывало пасмурно, то кипенно-белой, сверкающей, если где-то над нею, невидимое, пробивалось солнце. Причем, эту пелену совершенно невозможно было явственно узреть, выделить, как нечто самостоятельное, отдельное, как, скажем, облако, тот же снег и даже туман, и только по тому, что скрыт был склон уэленской сопки и не различались строения зверофермы за лагуной, можно было заключить, что эта завеса есть, и приблизительно установить ее неверные, размытые границы… К ночи подмораживало, пелена пропадала, ее замещал мерцающий сумрак. Темная даль углублялась и раздвигалась, особенно над морем, потому что в той стороне бывало северное сияние.

…Да, и сам я прожил все эти дни в каком-то странном состоянии, под стать погоде, — словно тоже погрузился в некий туман, в зыбкое, слепящее и обволакивающее марево воспоминаний. Просто невозможно было без воспоминаний!.. Я бродил по поселку, встречал знакомых, своих бывших учеников, допоздна засиживался с давними друзьями, навестил, конечно, школу и всякий раз, проходя мимо, поглядывал на старый учительский дом, в котором жил когда-то. Нет, в дом я не заходил, хотя и знал, кто в нем теперь живет, хорошо знал этих людей, а все равно — было бы грустновато… Конечно, я пытался вглядеться и в действительность: познакомился с директором совхоза, расспросил его о делах, сходил с ним на звероферму, побывал в косторезке, посмотрел новые работы мастеров, посидел в школе на уроках. И опять же — за песцами на звероферме ухаживал Юра Нитоургин, мой ученик. В косторезной мастерской расписывали клыки Нина Кымытгивев и Таня Печетегина, ныне члены Союза художников, — учились у меня еще в шестом классе. А в школе учителя называли фамилии, которые некогда называл и я: Гоном, Эйнес, Эттерультына, Эрмен, Еореле, — только теперь это были дети моих учеников. И — что и говорить, непривычное это было ощущение! — вызывали их к доске, диктовали, выговаривали за невнимательность, ставили им пятерки и двойки Оля Итчель и Вера Ранаутагина — мои ученицы… Я шел на почту дать телеграмму — принимала ее у меня Роза Тымнеквун, по мужу теперь Эттувги. Очень хорошо успевала по русскому языку. Я разворачивал районную «Зарю коммунизма» — там было интервью с Юрой Рентывакатгыргиным, завоевавшим звание «Лучший молодой оленевод Чукотского района» и награжденным Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ. Вот ему, сыну оленевода, выросшему в тундре, русский давался очень трудно, столь же, наверное, трудно, как мне его фамилия, я никак не мог выговорить на первых порах: Рен-ты-ва-кат-гыр-гин. Словом, когда я улетел из Уэлена, а после постарался разобраться в своих впечатлениях, подытожить их, то никакой цельной, отчетливой, завершенной картины у меня не получилось, все в ней — и воспоминания, и действительность — невообразимо перемешалось, и ничего я о той поездке не написал…

Нынешний мой приезд в Уэлен выглядел не так торжественно, как в прошлый раз. Едва вертолет опустился на косу, километрах в восьми от поселка, как подошла грузовая машина, набитая уэленцами, жаждущими попасть в Лаврентия. Тут же вся толпа кинулась в вертолет, кого-то я в этой суматохе рассмотрел, кого-то не рассмотрел, должен был, согнувшись, отвернуться от песка, поднятого и гонимого винтами МИ-6, а когда ветер и пыль улеглись, заметил, что на меня, молча улыбаясь, глядит из кабины уэленский старожил Коля Шкилев, точнее Николай Митрофанович, большой теперь человек в ККП — комбинате коммунальных предприятий. Он довез меня до поселка и поместил во вверенную ему гостиницу, в номер «люкс». Под гостиницу было оборудовано старое здание нашего школьного интерната, а в маленькой комнатке «люкса» я узнал бывшую воспитательскую.

…Я заснул под шум близкого прибоя, а наутро, проснувшись, в первые мгновенья ощущал только, что я опять где-то на новом месте, и — забавно! — возникла привычная, выработавшаяся за время поездки мысль: пойти, отыскать для начала какого-нибудь старожила, расспросить его, как здесь жили раньше… И засмеялся, вспомнив: ведь это Уэлен, ведь это я — старожил, и это у меня, у меня можно узнавать, как здесь жили раньше… «Вот теперь, — сказал я себе, — ты действительно приблизился к самому концу своего путешествия, приехал к себе, и никуда не надо больше спешить, гнать, никого не надо разыскивать, ни о чем расспрашивать… Да и вообще: могу я наконец устроить себе отпуск?! Поброжу по уэленской косе, по сопкам и скалам, половлю рыбу на Пилгыне, схожу с чукчами в море на охоту…» И мне в самом деле удалось пожить в Уэлене с этой успокоительной мыслью, с этим легким, беспечным ощущением, но увы! — пожить недолго, первые день-два, пока я, как и собирался, гулял по берегу, по своим сопкам, смотрел сверху, со скал, на небольшой еще накат волн. С высоты, от маяка, хорошо было видно белую неровную ленту пены на многие километры вдоль берега, видно было, что волны бьют в берег не прямо, а стремятся под углом к нему, с северо-запада, и не ослабевают разом, на всем протяжении прибоя, но в любой момент в каком-то месте возникает свой девятый вал и выплескивается дальше всех на косу Отдельным длинным языком… И все это было без перемен: коса, море, скалы, сопка… Ну, разве что надломился и упал в воду высокий камень, торчавший когда-то из моря в стороне, под скалами. Уэленская сопка в этом месте порезче выходит и обрывается к морю, и как раз под этим обрывом высился узкий отвесный каменный столб. У чукчей такие выступающие из моря рядом с берегом камни называются одним, но обстоятельным словом: «энмытагныянраквын», буквально — «отдельный камень конечной скалы». Видимо, не устоял наконец перед осенними уэленскими штормами.