Иван Щеголихин - Не жалею, не зову, не плачу...

тиф, его все так боялись. Отец с дедом постоянно что-то покупали, продавали,

меняли, помню, как-то пригнали сразу трёх лошадей, и однажды отец явился домой

с гармошкой и три дня не выпускал её из рук, у всех уши опухли от «Во саду ли, в

огороде». Если бы Хведько это слышал, он бы написал свой донос раньше. Но и так

вся деревня про неё узнала, и когда пришли описывать для конфискации, то в

первой строке вывели: «Гармонь тульская». Перед тем, как пришла милиция, я

видел сон: катался мой отец на коньках по речке Дёме, голый скользил по светлому

льду. И провалился в прорубь. Отчётливо я всё видел, прямо как на картинке,

рассказал маме, она сразу передала отцу, потом пришёл дедушка по матери

Митрофан Иванович, пришлось и ему рассказать. Я запомнил их встревоженный

интерес. Родня моя с малышнёй не общалась, детей взрослые прогоняли, а тут вдруг

ко мне такое внимание. «Твой батька вынырнул?» – уточнял дед. Нет, отвечал я, как

провалился, так больше и не показывался. Через два дня явилась милиция, забрала

и отца, и деда, судили, Митрофану Ивановичу дали десять лет, он через месяц

сбежал, а отца отправили строить канал Москва – Волга. Мы с мамой из

Курманкаево переехали в Чишмы на чужой лошади, потом в Троицк, а потом дед-

беглец перевёз нас во Фрунзе, куда и приехал отец из лагеря.

Жили мы вместе, у деда семеро да нас пятеро, надо было

отделяться, строить свою хату. Собрали деньжат, купили лошадь с телегой, отец

устроился возчиком на стройку и начал привозить домой шабашки – доску какую-

нибудь, а то и две, штук пять кирпичей, кусок фанеры, кособокую раму оконную,

лист жести. Жили впроголодь, ничего не покупали и копили деньги на свой дом.

Приезжал отец усталый, весь в пыли, а я как сын, главный помощник, распрягал

лошадь и разгружал эту самую шабашку. Она не тяжёлая, таскать не трудно, если

бы… Если бы я не был пионером. Тюрьма, выходит, отца не исправила, а тут я

подрос и помогаю ему в нечестном деле, краденое тащу прятать в дальний угол

дедова сада, чтобы не попало оно на глаза участковому или какому-нибудь ревизору,

контролёру, тогда их была тьма-тьмущая. Пионер – всем пример, к борьбе за дело

Ленина – Сталина он всегда готов, а я перетаскиваю из брички в тайник

ворованную шабашку. Я пытался протестовать, но отец сразу вспыливал и хватал,

что под руку попадёт, чтобы врезать за такие речи. Отсталость моей семьи была

неистребима. Я должен взять на свои плечи воспитание и отца, и матери в

правильном коммунистическом духе. Мне уже четырнадцать лет, пора, брат, пора. А

то так и помру, ничего не совершив. Трудности передо мной стояли гигантские,

корчевать мне придётся очень глубокие корни. У меня и один дед раскулачен, и

второй дед раскулачен, первым стоял в списке дед по матери, а вторым дед по отцу.

Вот такие у меня предки, герои в кавычках. Сослали нас всех, турнули из родного

села в Кустанайской области, ничего у меня не осталось в памяти, ни дома, ни

улицы, только большое-пребольшое озеро, а над ним туман. Детство моё в тумане.

Картинами вспоминаю то одно, то другое. Как бабушка на пасху водила меня в

церковь, солнце сияло, все были нарядные и ласковые…

Четырнадцать лет, и я никто. Но я знаю, кто был никем, тот

станет всем. Предки мне передали неукротимость мужицкую, стойкость,

единоличность. Какое точное было слово – едина личность, единоборец. В колхоз

мои деды не вступили из-за отвращения к бездельникам. Они умели работать и

делали всегда больше других, но их всего лишили за то, что они не хотели понять

высоту и красоту советской власти. Мне предстоит перековать политически

безграмотную родню. Отец не был рабочим в истинном смысле, гордым

пролетарием, ни на заводе не работал, ни на фабрике, то он грузчик, то он возчик, то

землекоп в артели, таких называли чернорабочими. Крестьянином он тоже не был,

поскольку не имел земли, не пахал и не сеял. Мы никто. И даже хуже. В моём роду

есть тайна, плохая, разумеется, хороших тайн не бывает. Старшие не догадывались,

что я всё знаю, они полагали, я маленький, несмышлёный. Они забыли, что у детей

ушки на макушке, особенно у таких, как их сынок Ваня. Я жадно схватывал всё

необычное, я знал, что дедушка наш Митрофан Иванович бежал из тюрьмы и

прячется. Он где-то под Уфой на тюремном дворе подтащил бревно к забору с

колючей проволокой, подождал, когда часовой отвернётся, и бегом-бегом по бревну,