Иван Мельниченко: Пока ты молод

— А ты не думаешь, — перебил его Николай, — что они скоро начнут переодеваться? Так сказать, применительно к трусости и хитрости. Тогда-то и заиграет их ряженая фраза. Во имя мести нам обрядят слова свои цитатами и, поковыривая в зубах после сытного обеда, будут подсмеиваться над малейшими ошибками тех, кто сейчас наступает на них.

— Переживем и это, старина. — Сергей отвернулся к стене, теперь уже окончательно готовясь ко сну.

Утром проснулись рано: разбудило радио, не выключаемое ни на минуту уже несколько дней, что стало входить в привычку почти в каждой квартире, почти во всей стране. Взволнованные дикторы сообщили об англо-французском ультиматуме египетскому правительству, который мало чем отличался от объявления войны: арабам предлагалось якобы в целях предотвращения военных действий допустить ввод войск этих двух держав в район Суэца, Порт-Саида и Исмаилии.

Весь день Сергей не отходил от хриплого динамика. Его интересовало и беспокоило: как откликнется на этот ультиматум Египет. Однако ему раньше довелось услышать весть о том, что английские и французские самолеты подвергли яростной бомбардировке Каир.

Затем пошли вести одна мрачней другой. Египтяне отступают. Белый террор в Будапеште. Разрушена статуя Свободы на горе Геллерт. Круглосуточно работающий ресторан на австрийской границе, до отказа забитый жаждущими не столько спиртных напитков, сколько человеческой крови.

И вдруг, заглушая все остальные радостные и безрадостные вести, облетает весь мир короткая телеграмма: венгерский народ при поддержке советских воинских частей сокрушил черную реакцию. Услышав об этом, Сергей отметил про себя с молчаливым восторгом удачно подобранное для такой телеграммы слово «сокрушил». «Сказано языком, достойным непобедимых». После, когда ему приходилось перебирать в памяти свои мысли и чувства пережитых дней, он установил, что именно в эти одухотворяющие минуты у него родилось желание отправиться на помощь пылающему Египту, как только правительство разрешит такое всем добровольцам, подавшим заявления в военкоматы.

Если умирает близкий тебе человек, тебя начинают стеснять, вызывают ничем неодолимую брезгливость все предметы и вещи, которыми пользовался умерший. На первых порах тебе не под силу не только самому прилечь на его койку, но и предоставить ее на ночь гостю: чего доброго, этот гость еще обидится, хотя, может быть, и промолчит.

Есть какая-то хорошо уловимая схожесть между этим чувством и тем, которое закрадывается в душу, когда человек, живший рядом с тобой, не умирает, а совершает предательство. И если в первом случае ты совестливо стесняешься своей брезгливости, стараешься утаить ее от чужих глаз, то во втором случае она перерастает в нескрываемое омерзение.

Именно эти последние чувства и пришлось испытать Сергею, когда он увидел в одной из иностранных газет пространную статью бывшего студента Вершильского о венгерских событиях. С желчной, почти зоологической ненавистью обывателя, прикрываясь трескучими фразами о демократических свободах и традициях, набрасывался тот на все, что называлось социалистическим. Он цинично сожалел, что ему не пришлось быть в боях на улицах Будапешта. Он обзывал своих соотечественников мюнхенцами за то, что последние не выступили с оружием в руках на стороне венгерских белогвардейцев. Он, захлебываясь, восхвалял мятежников, в том числе и какого-то престарелого русского, который, не считаясь с годами, тоже взялся за оружие. По неизвестным соображениям автора умалчивалась фамилия матерого отщепенца. Гадать здесь нет смысла. Но кто знает, может, это и был воскресший из мертвых Виктор Олишев, которому все-таки удалось осенью сорок первого года перейти линию фронта, вернуться в свою саперную роту и тем самым скрыться от правосудия. И, может, именно от его пули и погиб так долго искавший с ним встречи Миша Держак…

Сергей читал статью и не верил своим глазам. Как ни отчужденно относился он раньше к Виктору, все же в его воображение никак не вкладывался такой резкий скачок от, казалось бы, чисто поэтических трюкачеств до подлости.

Даже когда Ежи Хвылицкий рассказал ему о другой статье Вершильского, отвергающей социалистический реализм и являющейся как бы предвестницей предательства ее автора, Сергей все еще не мог осмыслить случившееся. Ему вдруг захотелось увидеть Железина и Куталову, потрясти перед ними всей этой грязной стряпней их бывшего приятеля. Но ему сказали, что те уже сами читали и, кажется, подали заявления о переводе их на заочное отделение.