Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Вот это замечательно! Вот придумали, и все вместе, как тогда зимой, помните… все ребята мои…

— Нет, нет, ты не подымайся; идем вместе пиво покупать, — сказал, обнимая его, Морозов. Он был в белом костюме, в белых туфлях, белых носках, белой фуражке. Борода его, подстриженная и надушенная, освещенная солнцем, казалась точно выутюженной и нарядной, только что купленной. Гольдберг рядом с ним выглядел совсем странно — в синем шевиотовом костюме с галстуком, в черных ботинках. Ефремов шел между ними, неся кувшин для пива, сзади шла жена под руку с Васильевым, на нем была надета украинская, неизвестная Ефремову рубаха.

— Да, брат, тебя нужно поздравить, — тихо сказал Морозов. — Женился, очень, ну как тебе сказать, женщина, в общем… — Он оглянулся и повел головой. — Вот ты какой…

А Гольдберг добавил:

— Теперь я понимаю, что ты совершил подвиг, заехав на пару дней на рудник… Я бы не поехал на твоем месте.

А Ефремову казалось, что он не видел товарищей десяток лет, и ему было хорошо и приятно идти с ними рядом, смотреть на них, слушать их разговоры, покашливание, шутки. Оглядываясь назад, Ефремов посмотрел на жену: она слушала Васильева внимательно, совсем не так, как в первое их знакомство, когда Васильев оплошал.

— А знаешь, — сказал Морозов, — я тогда рассвирепел, когда ты не взялся меня в Москву переводить, а сейчас работа подвернулась довольно интересная, до осени посижу… А тогда я и не ночевал оттого, что рассердился, знаешь…

Они подошли к киоску на станционной платформе, — у прилавка стояла очередь дачников с кувшинами и бидонами.

— Я сейчас все устрою, — сказал Морозов и подошел к задней двери палатки, где стояли пустые бочки и поломанные фанерные ящики.

— Живей, живей открывай! — весело и грозно крикнул Морозов, стуча кулаком в дверь. — Пиво на льду? — строго спросил он у продавца и, не дожидаясь ответа, быстро добавил: — Поскорей налейте…

— Ну, ловкач! — рассмеялся Гольдберг.

— Как же ты? Рассказывай, — негромко спросил Ефремов.

Гольдберг несколько секунд смотрел на подходивших Васильева и Екатерину Георгиевну, потом пристально взглянул Ефремову в глаза и, точно продолжая разговор, проговорил:

— Живет в Ленинграде, довольна, ну и, значит, все в порядке.

— Ничего в этом понять нельзя, — сказал Ефремов. — Ей-богу, ничего понять нельзя.

— А мне понятно. Все в порядке. Между прочим, знаешь, я из Донбасса перевожусь.

— Да что ты!.. Совсем?… Куда ж ты? В Москву, в Главуголь?

— Нет, куда там…

— А куда же?

В это время подошла Екатерина Георгиевна.

— Вы у нас все ночуете, — сказала она, — а утром с Петей вместе поедете. Когда стемнеет, пойдем гулять в лес.

— Нет, к сожалению, не смогу, — сказал Васильев, — у меня еще работа.

— И я должен быть в Москве, вечером с новым управляющим встретиться, — сказал Гольдберг.

— Ну что вы!.. Ночью в лесу замечательно! Мы вчера вышли на поляну, освещенную луной, — мне показалось, вот подойдем к поваленному стволу, а там лиса с младенцами своими играет.

— Во что же они играют? В волейбол? — рассмеялся Гольдберг.

— Смотрите, — сказал Ефремов и показал рукой: — Поезд идет дальний, скороход.

Железнодорожный путь шел между двумя рядами сосен, образующих как бы стенки огромной воронки, широко раскрытой у станции и совсем узкой вдали; паровоз, словно спеша вырваться из высокого ущелья, мчался, выбрасывая в безоблачное небо клубы серого дыма.

— Самое страшное — смотреть на рельсы, — сказала Екатерина Георгиевна, — они такие спокойные, тихие, кажется — можно сесть на них и подремать… а через секунду… б-р-р! Страшно!

Подходя к станции, паровоз отрывисто загудел, цепь вагонов вдруг выгнулась, блеснув стеклами окон; деревянный настил дрогнул, и в теплом вихре замелькали покрытые пылью зеленые бока, окна, подножки, номера вагонов, играющие гармошки, соединяющие тамбуры, а еще через несколько секунд все исчезло в беспорядочно крутящихся облаках пыли, и только куски бумаги, увлеченные мощной воздушной струей, подпрыгивая, катились по платформе.

— Транссибирский экспресс, — сказал Васильев, — прямо болид какой-то.

— Вот я на нем завтра поеду, — сказал Гольдберг.

За обедом было весело, много смеялись, пили за Гольдберга, уезжавшего на далекий сибирский рудник, за Васильева, который должен был защищать третьего августа докторскую диссертацию и на следующий день уехать на Алтай охотиться, пили за дружбу. Пиво было теплое и кисловатое, но оно всем нравилось, и полные стаканы при свете заходящего солнца были янтарно-желтыми и казались очень красивыми.