Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Вы кем же были, почему не уехали?

У него к ним было такое отношение, словно они уж не являются фигурами материальными, действительными, а мнимыми, не имеющими веса. Он и говорил о них в прошедшем времени.

— Кем были, теми и остались, — усмехнулся Крымов, — а раз не уехали, значит, не велено ехать.

— Чего спрашивать? Когда надо будет — поедут, — сказала старуха. — Садитесь уж, покушайте.

— Нет, спасибо, — ответил Крымов. — Вы кушайте, мы уж поели.

Молодая, войдя в комнату, окинула взором новых постояльцев, утерла губы и засмеялась. Она прошла мимо Крымова, глянула ему в глаза, и он не понял, чем обожгло его, — теплом и запахом тела или пристальным взором.

— Соседку звала корову доить, — объяснила она Крымову чуть-чуть сипловатым голосом, — свекровь корову вдвоем с соседкой держит, а корова меня до титек не допустила, только своим дается доить! — Она рассмеялась. — Бабу теперь легче, чем корову, уговорить!

Старуха поставила на стол огромную, как солнце, сковороду с яичницей, миску вареников с каймаком, зеленую бутылку с самогоном.

— Покушайте, товарищ начальник, чего там, — сказал хозяин, пододвигая к столу табуретки.

Он вкладывал в слово «начальник» беспечную насмешку, и тонкая суть этой насмешки была такова: мне, мол, уж нет смысла и нужды разбираться, какой ты там начальник — большой или совсем малый, а по правде, уж никакой, и от твоего начальствования ничто уж не зависит, и нет мне никакой от тебя ни пользы, ни убытка… но, пожалуйста, я и сейчас могу тебя звать таким именем, ты ведь любишь его, привык к нему, пожалуйста, мне не жалко.

Крымов, как большинство людей, всегда возбужденных избытком внутренней силы, пил не часто, для встряски, как он говорил. Увидев бутылку, он покачал головой.

— Не бураковый, сахарный, — сказал старик, — первачок, горит не хуже спирта.

Старуха быстро и бесшумно расставила стаканчики, поставила тарелку с горой помидоров и огурцов, нарезала хлеб, бережливо отсыпала горстку соли, кинула ножик с тоненьким источенным лезвием, вилки — одна из них была с черной, жирной деревянной ручкой, другая посеребренная.

Все это проделала она за несколько секунд, с той быстротой и легкостью, которая кажется недостижимой, — стаканчики она не расставила, а словно разбросала, и каждый из них стал точно, как назначено; помидоры, вилки, нож — все это только сверкнуло и разбежалось по столу, вдруг замерло, остановилось.

Хозяева, быстро пробормотав «здоровье», выпили, молча, деловито закусили, тотчас старуха разлила по второму.

По всему в доме чувствовалась большая сноровка в закусочном и питейном деле.

Напиток был действительно хорош, без сивушного запаха, ошеломительно крепкий и жгучий.

Старуха, прищурившись, оглядела Крымова и, словно поняв его душевную смуту, пододвинув ему вилку, сказала:

— Ты закуси, закуси, табаком не закусывают.

А молодая смотрела на него то сердитыми девичьими, то добрыми бабьими, ласковыми глазами.

Старик неожиданно сказал:

— В тридцатом году народ у нас две недели пил, всех свиней порезали, двое богачей с ума посходили, старик один — первый хозяин, восемь лошадей держал, четыре батрачки зимой и летом на него работали — выпил два литра, пошел в степь, лег в снег и заснул; утром его нашли, и бутылка лопнутая возле него, самогон в ней был, а мороз такой, что самогон даже замерз.

— Мой самогон не замерзнет, он — как спирт, — сказала старуха.

Хозяин слегка охмелел.

— Не о том речь, тебе непонятно, — и постучал пальцем по немецкой листовке.

Крымов взял листовку со стола, порвал ее на куски и швырнул на пол.

Он пошел к двери и, выходя в сени, сказал Семенову:

— Не хочу я этого чертова вина, пойду на дворе посижу.

— Я сейчас приду, товарищ комиссар, только докушаю, — поспешно ответил Семенов.

— Он партийный, а? — подмигнув, спросил старик у Семенова, когда тот, встав из-за стола, надел пилотку.

— Да, — отвечал Семенов. — А ты, старик, был заклятый кулак и остался кулаком.

— А что вы мне можете сделать, товарищи? — задорно спросил хозяин, переходя на «вы».

— Кое-что можем, — сказал Семенов и пошел на улицу.

— Это правильно, — ответил старик, глядя ему вслед.

Выпитый спирт побуждал его высказываться о тайном, возникало желание пронзительно жестокого разговора вчистую. Старик не объяснял отступление случайными и проходящими невзгодами войны, он считал поражение свершившимся.

— Подумаешь, партийные, — говорил он жене. — Я им могу все, как думаю, выложить. Вот зайдут в дом — и скажу.