Василий Антонов - Последний допрос

Старик подумал.

- Не слыхал, далеко ваше село от нас. Так ты, стало быть, куманист?

- Нет, отец, пока не коммунист.

- За что же тебя в тюрьме держали?

- В тюрьму теперь попасть легче, чем в церковь. Мобилизацию Колчак объявил, а сынишка мой, Авдюшка, попал под нее, а ему только восемнадцать минуло. Какой из него солдат? Кутенок! Я офицеру и говорю: «Меня берите, я двух георгиев имею за войну с германцем. В колчаковском войске пригожусь». Офицер в крик: «Молчать, такой-сякой!»- и нагайкой меня. Я не стерпел и в ухо его двинул. Офицер за наган, да не стрельнул: мужики наши не дали. Ну, с меня все-таки порты содрали и нагайками выпороли. При народе, а потом заарестовали. Для острастки, значит. Два месяца живьем гнил в тюрьме… Авдюшку все равно забрали. Где он теперь?.. Вот жизня!.. Когда спокойствие народу будет?.. Разоренье кругом. Всякая гнида во вши лезет, а мужик - все терпи. Эх-х!..- Артамон замотал головой и так стиснул кулаки, что кожа на них побелела.

Старик раскрыл библию, долго гнулся над ней, водя худым и тонким, как ножка паука, пальцем по замусоленной странице. Нашел нужное место и поднял вверх палец, прося внимания. Прочитал, понукаемый косым взглядом собеседника:

- …«И выходил Давид с людьми своими, и нападал на гессурян, и гирзеян, и амаликитян, которые издавна населяли эту страну до Сура и даже до земли Египетской.

И опустошал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины, и забирал овец и волов, и ослов, и верблюдов, и одежду…» Вот, паря, и в писании речется о черных днях наших.

Собеседник, дернув заросшей щекой, усмехнулся:

- А этот Давид-душегуб кто будет по писанию?

Старик, думая, прикрыл бескровными, как у птицы, веками глаза.

- Божий помощник, выходит…

- Значит, вроде атамана Семияр-Горева?

Не ответил старик, закрыл библию. Взял тряпицу и замахал ею, выгоняя мух.

- Ничего, всякая вошь донимает мужика до времени. А когда терпению его конец приходит, он эту мелочь под железный ноготь бросает… Я набрался маленько ума в окопах на германском да в атаманской тюрьме здорово поумнел… Много башковитых людей повстречал. Которых и в живых уже нет… Теперь Артамона Синицына, как ребенка малого, пороть не придется. Не-ет|- гость разразился такой бранью, что старый пасечник замахал руками, закрестился.

- Окстись, непутевый! Бога-то зачем лаешь?

- Какой он бог, если верных слуг своих - людей - посылал убивать? Дубьем бы такого бога, как Колчака. Это-го стали бить - и вся его свора взъярилась, конец почуяла… Атаман Семияр-Горев божьего Давида переплюнет… Но ничего, ничего, и ему место найдем, под ноготь скоро бросим… Давай, отец, онучи твои.

Старик разложил перед гостем выстиранные онучи и новые, поблескивающие лыком лапти. Принес из лесу воду и целую охапку росно напитанных соком листьев подорожника. Омыли и запеленали ноги, положив на болячки чистые листья. Ожил гость, встал и прошелся круг шалаша. Долго смотрел на себя в лужице под старой сосной, потом из нее умылся.

- А ты, дед, не из казаков случаем?

- Нет, мужик. Из России, переселенец… Сын один был, да и тот в японскую на полях маньчжурских голову сложил… Старуху схоронил… Пасеку вот держу… Пчелы, слава богу, кормят… С землей-то не справлюсь. Да и какая земля? Горе одно…

Отдавая полотенце - кусок холста,- Артамон снова ожесточился:

- Добрые земли давно под богатыми казаками, а нам, мужикам, песок да суглинок… Из-за земли казара и прет со всякой сволочью… Жадюги, аспиды!..

- Богатство-то, оно портит человека. Вот и в святом писании…

- А забрось ты, дед, свое писание!-дернул плечом гость.- В писании сказано не убивать и возлюбить ближнего своего. Я на фронте трех немецких мужиков штыком запорол, а за что? Поп же наш ладаном обкадил меня за это… Не убивать!.. Я, когда сидел, из окна тюрьмы видел, как атаманские ироды прямо во дворе людей расстреливали, без суда всякого… Я у богатого казака Матвея Фомина землю под арбузы арендовал, так он половину с нее себе выговорил… Возлюбил, значит, меня! Святое писание!.. На могилках надо читать это писание, мертвякам. Тем все равно - брехня али правда… А наш бог - вот!- гость рванул к плечу исшматованный рукав рубашки и показал небу руку с большущим сухим кулаком.

До ночи попросился гость отдохнуть, на большее отказался: путь далек, да и бока пролеживать - не время. Но в шалаше прилечь отказался - береженого и бог бережет. Старик спрятал гостя в копешку свежего сена на полянке среди пасеки - не всяк сюда сунется, пчел побоится,- а сам долго гнулся в поклонах, просил господа бога вразумить стадо свое…