Агния Кузнецова (Маркова): Под бурями судьбы жестокой…

В Ильинском старики не помнили таких суровых крещенских морозов. Словно в сказке, недвижимо стояли в палисадах и за селом белые, заиндевевшие деревья. И так же, как в сказке, дым из труб поднимался в небо ровными, будто нарисованными столбами и чуть розовел под холодными лучами солнца, еле пробивающимися сквозь морозную мглу.

А в избе тепло. На печи густо храпит дед Семен. Иногда, затихая и набрав воздух в могучую грудь, дает такие зычные переборы, что внучка его, семнадцатилетняя Акулина, испуганно вздрагивает и крестится.

Мать и отец сладко посапывают, тоже спят на широкой самодельной кровати в горнице, прикрывшись лоскутным одеялом. Тихо спит старший брат Иван, разметавшись на соломе, прикрытой дерюжкой, набросив на себя полушубок.

На табурете, положив голову на скрещенные на столе руки, вздыхает и стонет во сне старшая сестра Евлампия — полудурок.

Акулина — пухлая девка с широким смешливым лицом, упругими и яркими щеками вместе с подружкой Дашкой, худобой и смуглотой напоминающей галчонка, только что научившегося летать, гадают. Льют воск в деревянную плошку, чуть освещенную светом лучины.

Младший братишка, Петька, тоже не спит. Любопытно ему, что нагадают девки.

Дашка шепчет с присвистом:

— Взамуж выйдешь. Гляди — парень…

— Вроде бы и сани, — неуверенно соглашается Акулина.

— Увезет парень в чужое село! Зимой же этой увезет! — со страстью шепчет Дашка и от восторга закрывает глаза.

— А теперича, Петруха, тебе, — говорит брату Акулина, и тот склоняется над столом.

В избе снова водворяется тишина. Даже дед на печи на секунду замолкает, как бы вникая в судьбу внука, а потом обрушивается на всех таким громкоголосым рычанием, что Петька фыркает, Акулина крестится, а голова Евлампии вздрагивает на руках, лежащих на столе.

— И тебе, Петруха, дорога. Да дальняя-предальняя… — говорит увлеченно Дашка. — Смотри!

— Дорога, — соглашается Акулина, — самая разнастоящая. Куда бы это?

Петька смотрит на воск, пролитый в воду, и видит легкую, застывающую полосу.

«Дорога в самом деле! Эхма! Повидать бы, что там за Камой, за городом Пермью», — думает он, и бурная радость поднимается в сердце, горит надежда, и убежденная вера в гадание охватывает его.

В эту ночь светились окна по всему Ильинскому. Каждому, у кого жизнь впереди, хотелось заглянуть в будущее. Пусть все будет потом не так, как выпало в гадании, но хотя бы помечтать! Спали только те, у кого уже все было сгадано, кто прожил длинную, безрадостную жизнь крепостного, кому и оглянуться-то в прошлое было лихо, не то что гадать о будущем.

В эту ночь светились окна и в петербургской квартире Пушкиных.

Три сестры при свете тройного подсвечника лили в блюдце воск. Разговаривали шепотом: в доме спали дети и муж младшей сестры, Натальи.

— Таша, теперь тебе, — шепчет Катя, поднимая хорошенькую головку, и на стене колеблется тень от крупных завитков. Блестящими большими глазами Катя смотрит на сестру, морщит в улыбке маленький рот. Секунду выжидает, а потом встает со стула и обнимает Наталью, пытаясь посадить ее за стол. Но та освобождается движением плеч, и руки сестры скользят по цветастой шали. Темные волосы Натальи по-домашнему полураспущены, кое-как сколоты на затылке. На плечи наброшена шаль. Ночь морозная, а в доме не очень тепло.

— У меня все сгадано, — с улыбкой говорит она. Ей не надо снижать голос до шепота: он и без того у нее спокойный и негромкий. Это ее манера говорить. — Теперь Азиньке, — ласково глядит она на среднюю сестру золотисто-карими глазами. Они чуть косят. Настолько чуть-чуть, что косина их почти незаметна, чувствуется только необычность, какая-то загадочность взгляда.

— У меня тоже все сгадано, — с горечью шепчет Александра, отодвигая воск и вставая. — Пошли, сестрички, спать. Нагадали Катеньке не то свадьбу, не то похороны.

Она быстрым, нетерпеливым движением отшпиливает букли, почти срывает их, забирает в правую руку и встряхивает головой. В этот момент она вся какая-то угловатая, напряженная, некрасивая.

— Ну что-то ты, Азинька, сегодня не в духе, — пытаясь согнать следы беспокойства с прекрасного лица своего, говорит Наталья, убирает со стола блюдце, чтобы и следов от гадания не осталось к утру. Засмеет Александр Сергеевич. — Какие похороны? Свадьба! Настоящая свадьба!

Но всегдашний трагический излом левой брови, делающий страдальческим ее лоб, — признак глубокой душевной тревоги — не согнали ни улыбка, ни ободряющие слова.