Анатолий Алексин - Повести и рассказы

Спектакль начался. И сразу же в дверь постучали.

— Пожалуйста, Николай Николаевич! — воскликнул директор. Он знал, что со стуком к нему в кабинет входит только главный режиссер театра.

Иван Максимович встал и пригладил рыжеватые волосы, обрамлявшие его мощную лысину.

В комнату вошел высокий немолодой человек с красивым, немного усталым лицом. На нем был черный парадный костюм и белая, до блеска накрахмаленная рубашка.

Иван Максимович застегнул свой выцветший пиджак на все пуговицы. И опять расстегнул его.

— Садитесь, Николай Николаевич. — Получив приглашение, главный режиссер сел. — Вы всегда словно бы на премьере…

— Да-а… — неторопливо согласился Николай Николаевич. — Вечером я прихожу в театр, как в театр. А не как на работу! Так уж у меня принято.

У него был глубокий, густой баритон, звучавший вроде бы извинительно: дескать, уж не взыщите, ничего не могу с собою поделать.

— За кулисами были, конечно?

— Как всегда… — опять вроде бы извинился Николай Николаевич. — Ничего не попишешь — не мог не зайти.

Перед каждым спектаклем он приходил за кулисы, спрашивал у актеров, как они себя чувствуют, и желал им успеха.

— Хочу сообщить вам новость, — сказал Николай Николаевич. — Он провел рукой по своим волнистым седым волосам. — Меня вызывают на комитет комсомола.

— Зачем?

— Хотят со мной побеседовать.

— С вами? О чем?..

— Точно не знаю. Но откликнулся сразу. И поверьте мне: с удовольствием! Ставка на молодежь — это беспроигрышная ставка. Может быть, их интересует моя следующая лекция?

— На тему?..

— «О культуре театра». Это вечная тема. Правда, я предвижу некоторые сложности.

Иван Максимович встал, готовый немедленно помочь главному режиссеру.

— Видите ли, некоторые теоретические положения моей лекции могут войти в противоречие с практикой нашего театра.

— Какие именно положения? — Иван Максимович всем своим коротким, но грузным корпусом устремился навстречу Николаю Николаевичу.

— Мы с вами единомышленники, — вполголоса, будто по секрету, сообщил главный режиссер. — Поэтому я иду на полную откровенность. Видите ли, я в своей лекции буду утверждать, что зритель не может быть с театром запанибрата. Театр — это таинство. Его порог переступают с благоговением. И артисты— это волшебники, с которыми нельзя встретиться так запросто, как с соседями по квартире. И директор театра — это тоже таинственная фигура. Ничего общего не имеющая с директором школы или, допустим, с директором библиотеки. И вдруг этот таинственный человек появляется в вестибюле после спектакля и спрашивает: «Ну как? Вам понравилось?» Все упрощается… Никакого таинства уже нет! Поверьте моему опыту: это не принято. Я говорю не о каких-нибудь циркулярах, а о своде традиций, что ли… Священных традиций театра!

На миг в глазах Николая Николаевича возникло смятение: он заметил, что левая манжета рубахи скрылась в рукаве пиджака, в то время как правая с достоинством сверкала агатовой запонкой. Главный режиссер следил за своими манжетами. Они должны были выглядеть близнецами.

Николай Николаевич тщательно, не спеша поправил левую манжету.

Ивану Максимовичу нравилась эта подчеркнутая аккуратность. Он чувствовал, что она невольно передается другим и как-то подтягивает, дисциплинирует всех, кто общается с Николаем Николаевичем. Да и вообще Иван Максимович ценил в людях то, на что не был способен сам.

Николай Николаевич закрыл лицо руками. Кончики пальцев погрузились на миг в его волнистую белую шевелюру. Казалось, он дошел в своем разговоре до кульминации, которая требовала от него решительности и какого-то преодоления.

— Иван Максимович, сделайте одолжение… Сядьте, пожалуйста. Мне неудобно, право.

Иван Максимович сел и, находясь в ожидании, навалился на стол своим грузным телом.

— Я видел, как вы наблюдаете за зрителями из будки. Это уже, простите, какое-то детство! Говорят, что перед началом спектаклей вы беседуете со зрителями в вестибюле. И даже на улице. Самое опасное в этом знаете что?

— Что?.. — с настороженным любопытством спросил Иван Максимович.

— То, что об этом рассказывают с умилением. И даже с восторгом. Актеры не видят в этом ничего противоестественного. Они не понимают, что это не принято… Что это противоречит элементарным представлениям о театре.

— И о детском?..

— Театр есть театр! А детский или взрослый — это не имеет значения. По Станиславскому, он «начинается с вешалки», а не с бесед в вестибюле. Станиславский имел в виду, что даже вешалка в театре должна быть не такой, как везде. Даже вешалка должна гипнотизировать зрителя: не скинул пальто — и пошел, а с трепетом душевным передал его в руки служительницы искусства. Да-да, гардеробщица в театре — не служащая, а служительница. Это так. Или должно быть так… Поверьте моему опыту…