Сергей Юрский - Содержимое ящика [Повести, рассказы]

— В коридор! Дуйте в сторону коридора! — отвечал Свифт.

— Уберите литавры, дайте пройти, уберите литавры.

— Что вы мне тычете в лицо смычком?

— Я не тычу, а канифолю.

— Так канифольте смычок, а не мое лицо.

Крокодиловый человек выглянул в коридор.

— Перевозка сумасшедших? — спросил он Клода.

— Мы художники, мы должны уважать друг друга! — кричал Свифт.

— Вы что, хотите один три места занять?

— Я сорок лет играю на виолончели раздвинув колени и иначе не умею!

— С вашим задом вам место на крыше!

— Что вы топчетесь? Вы раздавили мой мундштук!

— Все! Здесь полно! Вы что, обалдели? Идите со своей трубой в тамбур!

— А вы идите в задницу!

— Головы! Осторожно, головы! Заноси свой конец!

— Кто так носит арфы! Кто так заносит арфу в купе! Разве так заносят арфу в купе?! Эх!

— Дайте мне ЛЯ! Дайте ЛЯ!

— Нате, ничтожество!

Господин Пьер Ч. сидел на откидном стуле в коридоре. На шее у него лежала доска с партитурой. В его левое колено больно упирался острым ребром контрабас. В правое то и дело бились толстые ляжки вертящегося во все стороны господина Арнольда.

— Концертмейстеры групп, высуньтесь из купе! — Господин Арнольд постучал палочкой по оконному стеклу. — «Сорока-воровка» с первой цифры, мерзавцы!

— Старая сволочь! — закричали музыканты.

Поезд громыхал в тесном ущелье между скалами и вдруг выскочил на равнину. Стало тихо.

«Тра-та-та-та! Тра-та-та-та-та!» — нежно пропели колеса.

Господин Арнольд поднял палочку… И…

Взвился, вознесся, взлетел Россини!

«Как они играют! — подумал господин Пьер Ч. — Как они любят друг друга! Боже, как они играют!»

Все! Все, что было противоречиво, озлобленно, не понято, — исчезло. Немыслимое, блаженное единство! Господин Пьер Ч. слышал каждый инструмент в отдельности и все вместе. И каждый звук наполнял несравненной радостью его душу, его сердце, его голову, каждую частицу его тела. Контрабас всей тяжестью вдавливал свое ребро в ногу господина Пьера Ч., и господину Пьеру Ч. казалось, что прекрасные низкие звуки текут блаженной дрожью из его коленной чашечки. Музыканты страстно целовали медь. Мелко рукодельничали над стальными нитками, вправленными в благородное дерево. Заглатывали жадно костяные наконечники. Всяк свое! Всяк не как другой!.. И… одновременно с колесами поезда, со скоростью, с высокими облаками, с вечерней росой, с солнцем, которое уже коснулось нижним краем черной массы далекого леса… одновременно… с трясущимися толстыми губами седого Арнольда, с его волосатыми пальцами, которые легко и властно танцевали в воздухе… одновременно… со всей черной смутой души господина Пьера Ч… смутой, от которой он хотел убежать в своих необыкновенно удобных ботинках, уехать в бесконечно идущем поезде… одновременно… с ежемгновенно улетающими в прошедшее частичками нашей невеселой жизни, которые, отлетев, на расстоянии кажутся сверкающими осколками веселья… одновременно! Едино, вместе! Так вместе, так дружно, так любовно, как и быть-то не может.

«Та-ра-та-та-рам! Та-ра-та-та-рам! Та-ра-та-та-рам, та-ра-рам, та-ра-та-там!»

«Бог мой! — думал господин Пьер Ч. — Мой Бог!»

Жаркий день выдохся, испарился, поднялся красноватыми отблесками к высоким облакам, а на его место откуда-то из щелей и выбоин асфальта, из ржавых мусорных баков, из дыр подвалов вместе с запахами отходов, с потрепанными жизнью кошками вылез промозглый бескислородный с колючей пылью вечер.

Александр Петрович перебежал улицу, как простреливаемое пространство. В затылке пузырился холодок детского страха — зацепят, достанут, не дадут уйти! Достали! Споткнулся о ступеньку тротуара. На правую ногу… Ушибся. Пошел медленно и снова споткнулся — о совершенно незаметный бугор асфальта. И опять на правую. Чертыхнулся. Остановился. Сказал вслух:

— Ведь сегодня не понедельник и не пятница, сегодня среда.

Поборов ветер, открыл тяжелую дверь парадной.

Когда лифт подъезжал к третьему этажу, он услышал голоса на площадке, и каждый голос был ему знаком. Александру Петровичу захотелось, не открывая дверей, нажать на кнопку первого и уехать… уйти из этого дома. Он стиснул зубы и клацнул дверной ручкой.

Врачи давно запретили Всеволоду Матвеевичу курить, пить и есть острое. Ампутировали пальцы правой ноги и грозили отрезать всю ступню. Сева курил и пил. С демонстративной тоской отказывался от горчицы, но от огненных кавказских приправ отказаться не мог. Ткемали и аджику постоянно привозили бесчисленные южные друзья. Однако курение в квартире было табу! Новичкам об этом говорили прямо и грозно. Говорил сам Сева. Говорили постоянные визитеры, говорила бессловесная жена Севы Вера. Говорила мать Веры Софья Марковна, женщина не слишком старая, со странным выражением лица — постоянной смесью испуга и презрения.