Матвей Ройзман - Минус шесть

— Не плачь! Ты этим не поможешь! Только мочишь мне рубашку, и сама мочишься!

Вбежал Наум. Он нанял ломового, перенес чемоданы, но Ступин задержал его и предупредил, что вызовет милицию, если описанные исполнителем вещи не будут поставлены обратно. Сгоряча, сыпя древне-еврейские и русские слова, палестинец ругался, на чем свет стоит, и просил Фишбейна объясниться со Ступиным. Цецилия вскочила, поправила волосы и намеревалась итти вместе с мужем. Фишбейн остановил ее:

— Зачем итти? Поверь, что я и ты в глазах Ступина не больше, чем два нуля. Наум, делай, как он велит!

Через час ломовые сани, нагруженные большим чемоданом с бельем и двумя узлами подушек и перин, тронулись со двора. Наум влез по уши в пробковый шлем, подобрал полы непромокаемого плаща и зашагал за санями. Супруги смотрели из окна и, когда ломовой свернул за угол, они отвернулись друг от друга, чтобы не расплакаться. Цецилия завернула в газету оставшиеся оладьи, солонину, жестяные коробки с чаем, сахаром, солью и взяла бутылку боржома. Фишбейн положил в банный саквояж опротестованные векселя, облигации хлебного займа, золотые вещицы и гребенки жены. Он отвинтил голову Дианы, вынул десять николаевских золотых и положил их в замшевый мешочек:

— Богиню тоже описали, — печально сказал он, пряча мешочек во внутренний жилетный карман, — ей будет плохо с Наумом!

Но Цецилии было не до богини. Она готова была рвать и метать, смотря на туго набитые наволоки и корзины, которые не могла взять с собой. Она ухитрилась надеть на себя две пары белья, три лары шелковых чулок, два шерстяных платья и три заграничных трикотажных жакетки. Чтобы вещи никому не достались, Цецилия стала вырезать ножницами большие дыры на самых дорогих платьях, платках и перчатках и, вырезая, плакала от жалости, злобы и бессилия. Она надела котиковое манто, шляпу-модель от мадам Мари и взяла сумку из крокодиловой кожи, ловко набив ее заграничными духами и пудрой. Рассчитавшись с Лушей, она вспомнила о Берточке, постучалась к ней и пожурила ее:

— Что же ты не попрощаешься с нами? Мы, кажется, не на дачу уезжаем, и ты нам не чужая!

— Нет, чужая: я вчера развелась с Додей!

— Что же ты до сих пор молчала? — спросила Цецилия. — Додя взял твои бриллианты, тебе же надо пить-есть?

— Я поступила на службу. У меня еще есть дорогие вещи!

Цецилия оттопырила нижнюю губу, фыркнула и позвала мужа:

— Арон, посмотри на эту крашмунчию! Она поступила на службу к этим грабителям.

— Нет, большевики ее грабители! — воскликнула вдруг Берточка. — Это ваш муж воровал в домкоме, в Центроткани…

— Нас могут услыхать! — испугался Фишбейн, машинально поднимая воротник своей шубы.

— И пусть услышат! Вы хуже, чем палачи, издевались надо мной, плевали мне в душу, а сами спекулировали на моем приданом, будь оно проклято!

— Она белены объелась! — разозлилась Цецилия. — Твой отец тоже спекулянт!

— Мой отец был честным портным, а после его смерти Карасик взял меня на воспитание!

— Хорошая себе дочь доктора! — перебила ее Цецилия. — И какая-то портняжка смеет так орать!

— Да, смею! — продолжала Берточка: — Смею, потому что я работаю и ем свой хлеб!

— Харкни ей в глаза! — предложила Цецилия мужу и потянула его за рукав: — Идем!

— Вам нет места среди честных людей! — надрывалась Берточка, сжимая кулаки. — Все равно большевики раздавят вас, как пауков!

— Бертинька! — произнес Фишбейн, делая шаг вперед и протягивая к ней руку с банным саквояжем: — Что ты напрягаешь горлышко? Я же тебе добра желаю!

— Не прикасайтесь ко мне! — оттолкнула его Берточка, зашла за стол и прижала худые руки к груди. — Вы — гад, гад, гад!

Цецилия вытащила мужа из комнаты. Супруги быстро прошли по коридору и спустились по лестнице. Они шли по двору, нарочно улыбаясь и не обращая внимания на то, что за ними наблюдают из окон и с крыльца. Ступин покосился на саквояж, но ничего не сказал. Десятилетний Кирюшка кинул в них снегом. Выходя из ворот, Фишбейн грустно проговорил:

— Они смотрят на нас, как на петрушку, а раньше они кланялись мне вперед и взад. А здесь стоял городовой и каждый раз отдавал мне честь, как полному генералу!

На вокзале их встретил Наум, попросил подождать, и они увидали, как пробковый шлем понесся к багажной кассе, свернул к весовщику и замаячил перед носильщиком. Фишбейн узнал, что севастопольский поезд отходит в два сорок, прошел с женой в буфет и на прощанье заказал любимые блюда: Цецилии салат-оливье и лимонад, себе — шнитцель по-венски и кофе по-варшавски. Цецилия сидела и отдувалась: ей было очень жарко, и она потела. С каким бы наслаждением она расстегнула манто и жакетки! Но Цицилия боялась простудиться и укутывалась плотней, чувствуя, что пот змейкой скользит по спине и сквозь все белье, платья, жакетки и манто выступает под мышками. Фишбейн неохотно приступил к шнитцелю, а хорошо прожареный шнитцель был подан на алюминиевой сковородке с розовой картошкой, со струганым хреном и с двумя кусками лимона, — все, как полагается в таких случаях! Фишбейн старался всем своим поведением показать, что ничего особенного не случилось, и что ему весело. Только когда настойчивые вопросы, как горбуны на костылях, вставали перед ним, он смущался и отвечал жене невпопад.