Федор Панфёров - Раздумье

За девушками поднимаются женщины, и тогда берег оглашается смехом, выкриками, визгом, а вода в озере бурлит и брызжет. На мужской — затишье, но и там красавцы выходят наперед, а удальцы уже на середине озера, и каждый из них в это время думает: «На меня смотрят и зовут к себе те, кто слева. И я приду. Непременно приду».

Иван Евдокимович и Аким Морев тоже искупались. Но купались они в стороне, на противоположном берегу озера. Неудобно входить им, нагим, в толпу нагих строителей канала. Отсюда, с противоположного берега, они видели тысячи купающихся и некоторое время смотрели на человеческое оголенное счастливое буйство.

— Купаются два пола, два источника, заполняющие земной шар живым и бесценным, — произнес Аким Морев.

— И зачем им война, этот страшный зверь, который вмиг может растерзать все человеческие тела? — досказал академик то, что не успел высказать секретарь обкома.

А когда они, вдовцы, высказав свои мысли, шли к штаб-квартире, то уже слышали, как с берега озера, из становищ и степей неслись разудалые песни, переборы баянов и людской веселящий гул.

— Грустно? — сказал академик, будто спрашивая Акима Морева.

— Да. И даже тоскливо, — ответил тот и, болезненно смеясь, добавил: — Говорят, сие снимает сон. В постель давайте, товарищ академик.

Вскоре, прислушавшись и решив, что Аким Морев заснул, Иван Евдокимович осторожно поднялся с кровати, оделся и вышел из палатки.

«Опять на укрепительные работы отправился. Там, на берегу, и уснет. Ясно, подавляет тоску. Мне и то тяжело в выходные», — подумал Аким Морев, затем сам вышел из палатки и направился в глубь темных степей.

Отойдя километра на два от электрических фонарей, освещающих трассу канала, он присел на берегу Глухого лимана и вдруг услышал стон — сдержанный, приглушенный, но порою доходящий до какого-то утробного рева.

«Мужской плач — самый страшный! Кто же это?» — встревоженно подумал Аким Морев и осторожно стал приближаться к тому месту, откуда несся стон… И попятился, расслышав слова:

— Сам-то еще только комочек, а ее загубил.

— Иван Евдокимович, — чуть не вскрикнул Аким Морев. И как только академик поднялся и, не разбирая дороги, пошел прямо через лиман на свет электрических фонарей, секретарь обкома заспешил стороной, рассчитывая первым попасть в палатку, лечь в постель и сделать вид, что спит. Но как ни торопился, однако столкнулся с академиком у входа и деланно-весело воскликнул:

— Что, Иван Евдокимович, колышки смотрели?

Тот, как все эти дни, заговорил шумливо:

— Да. Золотой мужик — наш соловей-разбойник Дмитрий Чуркин: за что ни возьмется, сделает прочно и красиво. А вы? Тину рассматривали? Никто, конечно, не ждал, что все дело испортит эта дрянь. Однако растерзаем дракона. Слышите, как народ гудит в своем веселье? Не будь у него уверенности, он бы не веселился.

— Народ никогда не дипломатничает, — согласился Аким Морев, первым входя в палатку и думая: «И все-таки для академика здесь спасение. Конечно, сейчас пока и советовать ему нельзя, чтобы поискал нового друга жизни: Анна полонила его».

В понедельник, встретив на канале Иннокентия Жука, Аким Морев отвел его в сторону, сказал:

— Вы ведь такой же друг Ивану Евдокимовичу, как и я? Так вот что скажу вам… Он иногда выкрикивает о комочке…

— И Анну Петровну упоминает?

Иннокентий Жук покрутился на коротких твердых ногах, посмотрел во все стороны, словно что отыскивая, и, рассуждая, сказал:

— Вон чего! Да оно так и есть, когда посмотришь на новорожденного, — комочек. Диву даешься, когда на него смотришь. Мужик вырастет, даже, может, такой же силач, как наш Егор Васильевич, а сейчас с виду — комочек. А я такой комочек… ох, как любил бы, — с затаенной тоской произнес Иннокентий Жук и тут же подумал: «С Машенькой у нас… но — скрывать придется… Запишет она: «От неизвестного отца». Все равно будут знать — от меня, а официально — от неизвестного».

— Знаете что, Иннокентий Савельевич… У Ивана Евдокимовича к сыну какое-то неприязненное чувство, а надо пробудить отцовское.

— Да как же это сделать-то? Чудно.

— Доставить сына сюда. Сколько прошло времени?

— Со дня рождения? Месяца два.

— Ну, вот видите… Сын, наверное, уже кое-что соображает?

— Не говорит еще, конечно, ясно-понятно, но, пожалуй… сознательный, — подтвердил Иннокентий Жук. — Подумаю, как доставить. А теперь покажу вам штуку. Ну и штуку придумал Вяльцев!

В траншеи плиты укладывались сравнительно легко: люди приподнимали их баграми, сталкивали, смыкали концы, затем прогалы зарывали землей, утрамбовывали, выравнивали, и уже в ряде мест рыжий барьер из камня красовался на солнце. Сложнее обстояло дело с укладкой плит там, где размытые берега превратились в болота. Сложность заключалась не только в том, что плиты приходилось укладывать в разжиженную массу, но еще и в том, как их сюда доставить.