Алексей Платонов - Броневые отвалы

Но были рабфаковцы гибки, выносливы, грубы и горячи.

Вечерами в окна метались звуки гармоники. Билась дрябло и хлипко рояль. Рвались частушки:

За несколько зим потопили скамейки, топчаны, забор.

Жили на козелках. На них глушили науку и пищу. И спали, их положив в голова.

Сюда стекались после — занятий, лекций, кружков, математики, кино, театров, библиотек и докладов. И здесь сосали, жевали и грызли — науку, осьмушку ржаного, кусочек сахара, грязь и махру.

Так было до лета 1921 года. Осенью этого года стало пошире, почище, повеселей. Ожесточенней загрызли «гранит» и смеялись:

— Звенит житуха как жесть.

В комнату 75 Ванька Шкорин в июне 22-го привел Аришу впервые.

Объявил Аришу сестрой.

Стосковалась Ариша по людям. Мягче всех показался ей вкрадчивый голос, волос темный, спадавший крылом.

Теплее сотен, перебывавших в руках.

В общежитии стала любимицей. Приходила частенько. Носила Шкорину деньги. Снабжала комнату хлебом и папиросами. Ваньке справила зимний пинжак. Купила книг. Готовальню.

— Учись, Ванюша. Окончишь — поженимся.

Гордилась Шкориным глупая:

— Ни у кого из подруг такого нет. Рабочий парень. Мозолист и крепок.

Привела похвастаться Ольгу. Предупредила не сказывать прочим. Ольга стала ходить. Недель через пять Ариша узнала… В испуге кинулась к Оле.

— Оленька, ты это Шкорина?

— Крестом богом. Что ты, Аришенька!

Стушевалась под взором особенным. Таким косящим и молящим.

— Оленька. Не хорошо. Парень — стеклышко. Жалко.

— Стеклышко… тоже. С первой лярвой пошел на чердак. Подумашь, жалости сколько.

— А если Ольга и я. И меня если…

Взор такой: «Не сержусь, мол. Прощаю. Не ты, так где-нибудь. Ладно».

Сказала Ольга:

— Ну к что ж…

И добавила:

— Кататься любишь… Расхлебывай.

Но было Ольге в надрыв. Любила Ольга Аришу. Жила она холостой. Бульвары брались не в счет. С Аришей сердце делила. Боль и горечь делила. Нутром любила Аришу. Промеж себя Рюрю ее кликала.

Хотелось кинуться к ней:

— Ришенька, родная! Не измолить. Да разве думала, дура проклятая…

Но неожиданно взмыло. Метнулась злоба в груди. Закричала в беспамятстве. Закрыв глаза, закричала:

— Ну, так что ж! Я может нарочно. Стервоза чортова. Стерьва… Что ж ты лучше меня? Лучше, что ли?..

И ни с того, ни с сего хвать Аришу по челюсти:

— На тебе, на! Шлюха, свечечка чортова. За чистоту твою. За улыбку твою окаянную. На все улыбочка горькая. Падаль. И свет не везде зажигают. И огонь не везде.

В реве, в клекоте — корчилась.

Ариша как пала башкой на руки на стол — так и осталась. Телом счуяла Олькину боль. И только челюсть горела, словно в крапивном ожоге.

А Ольга с ревом звериным уже валялась в ногах. Ноги Аришины сквозь поцелуи в истерике грызла. Клялась звериной тоской, причитала:

— Стыд мой, Рина. До гроба!

— Рина, веточка, сон.

Ариша к Шкорину. Предупредила:

— Грязная я. От меня ты, Ванечка. От кого и не ждал. Убей меня лутче.

Прогнал ее от себя. Скрывал болезнь от товарищей. Но с ним видалась на общих приемах во «вренелогическом». И виновато ему улыбалась.

Болезни ходу не дали. Оправилась быстро. И к ремеслу не вернулась.

Глубокой, паршивой, как прошлогодняя, осенью встретила парня из общей с Ваней квартиры.

Была голодна, запущена.

Василий рассказывал:

— И вот, Ариша, теперь мы живем. Совхоз угробили. Хлебища не пожираем. Паек нам Аровский дали.

— Науку глыбаем, как водокачка. Растем.

— Чего не заходишь?

Шатались до позднего.

На Аришу и раньше поглядывал. Еще в общежитии. Да боялся Ванюшки.

Теперь узнал.

Ариша скрыла только об Ольге. Что Шкорин захварывал. О себе даже это сказала.

Васек дивился:

— Гляди-ка, а на собраниях первый кругом вылезает. Зудит как кишка. Глаза закроет, руками как граблями. И орет, и орет.

— А мне, Васек, и работать нельзя. Есть такие крысачки. Им все равно. Только чтобы в потемках. И не могу я. Человека мне жаль. У него, может, дети.

Васек перебил:

— Знаешь что: уезжай-ка в деревню. На билет соберем.

Через неделю зашла в общежиловку.

Вышло так, что Шкорин уехал за день до того, испугался, что суд из товарищей, возбужденный Василием, ославит и исключит.

Опять Василий рассказывал:

— Это за то ему, что котовал. У нас хотя не мундир, а пролетарская честь поважнее.