Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

— Нет больше тяжелого труда каталей. Работают машины. Смотри, какая девушка управляет. Это, по-твоему, — что?

— Ну, а дальше?

— Что дальше?

— Это все видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?

— Знаю! На рассвете пошла моя домна. Честное слово, когда пошел чугун, у меня чуть слезы не потекли из глаз... И не только у меня... Я видел, что творилась с людьми...

— Верю. Но ты не понял, почему? Рано развалили молельни! Нашему человеку не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет.

Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой. Оба замолчали.

«Какая опустошенная, злобная душа!» — подумал Бунчужный.

— Кстати, я не спросил, что ты делаешь после тюрьмы?

— Как что?

— Профессорствуешь или...

— Восстановлен! Не бойся! Документы в полном порядке.

— И лаборатория твоя... там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот это плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?

— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. На «посадке» условия у нас были в общем удовлетворительные, — сказал он, — каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей. Может, за это досрочно и выпустили, и восстановили.

— Над чем работал? Над кауперами?

— Каупера — отживающее дело, — ответил Штрикер.

— В принципе ты прав. Неэкономные агрегаты.

— Вот именно. Я спроектировал свои нагревательные аппараты для нагрева дутья до очень высоких температур. Экономные, эффективные.

— Спроектировал? Для меня — находка! Я ведь работаю на своей печи с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.

— Ну вот видишь... И я тебе пригодился... Но об этом — позже. Что еще хотел показать?

— Пойдем в газовую. Какая у нас аппаратура!..

Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.

— Теперь пойдем в воздуходувку.

— Хватит! Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То-есть тянет... смертельно тянет... но знаешь, что итти нельзя. Там с т р а ш н о...

— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся второй, третьей и четвертой домен-гигантов.

Всюду в цехе висели флажки и лозунги. Возле здания заводоуправления достраивали арку, — прибивали к фронтону дома красное полотнище: «Честь и слава героям труда!»

Из больших металлических букв, установленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, была выложена надпись:

Штрикер прочел.

— У вас тут и Маяковского знают? — Усмехнулся. — Что, к митингу готовитесь?

— Готовимся.

Митинг должен был состояться в двенадцать часов дня. В завкоме раскладывали на столах подарки: здесь были часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег. Вечером дирекция давала обед. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил для каждой цеховой столовой по огромному, величиной с круглый стол, торту. Торт изображал доменный цех с печами и кауперами...

У проходной профессора ждал автомобиль.

— Садись, Генрих! — Бунчужный пропустил гостя вперед.

Они поехали.

Машина шла вдоль заводской площадки, и обоим видны были трубы, силосные башни коксохимического завода, каупера, домны, строгое здание ТЭЦ. Машину подбрасывало на рытвинах, назад отбегали столбики, деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.

Они молчали всю дорогу. Каждый отдавался своим думам. Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она мчится мимо площадки слишком быстро. То, что открывалось глазам, — это не только красивые здания цехов, трубы, огромная энергия, запрятанная за тонкими стенами строений. Это было — гораздо больше! Это был пульс родины. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества! И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.

Он сказал земляку, но до того не дошло.

— Вот мы и приехали!