Николай Кочин - Нижегородский откос

Тут в первый раз Лурьев оторвал от бумаг глаза и улыбнулся.

— Моя мать, бывало, тоже говорила, возвращаясь с Нижегородской ярмарки со связкой воблы за четвертак: «Ну вот, глядите, дети, какую невидаль гостинцев я вам накупила… Вконец разорилась».

— Я понял вас, товарищ ректор, — сказал Гривенников. — Вы мне напоминаете, что всякий вкладывает свой смысл в слова «богатство», «достаток». Но это — трюизм, кто с этим спорит. Может и связку кренделей баба считать за несметное богатство. Но ведь мои выводы строятся на целом ряде фактов, проверенных и неопровержимых. Вот, скажем, второй такой же факт. В юбилейный день института Пахарев заготовил в буфете огромное количество вина и угощения для своей зазнобы… Зазноба не явилась… Какая-то черная кошка пробежала между ними. И он угощал целую ораву собутыльников. Спрошу я вас опять: откуда деньги берутся?

— Я не знаю, — ответил Лурьев. — А вы знаете?

— В том-то и дело, что я умозаключаю. Никто иной не может снабжать его такими большими деньгами, как те, на Западе. Может быть, и Милюков руку приложил…

— А может быть, Керенский? Или наследник престола Кирилл?

— Все может быть. Они все там страшно активизировались после провала Савинкова. Дело Савинкова многому нас учит. Пахарев — тоненькая ниточка, но она есть для меня нить Ариадны, ведущая в логово зверя, именуемого империализмом.

— Смелость умозаключений ваша неподражаема… — опять улыбнулся Лурьев.

— Что вы улыбаетесь, товарищ Лурьев? Вы думаете, что я говорю неосновательно?

— Я ничего не думаю. Просто я не вижу фактов. А в нашем деле нужны факты, а не домыслы. Причем еще надо факты эти уточнить, проверить, понять, объяснить… А когда вы усматриваете связь студента Пахарева с иностранным капиталом в том, что деревенская девка купила пряников на базаре, а соседки сказали: «Какое у ней богачество — всю улицу угощала», — я на это могу только так реагировать: выяснить, на сколько копеек девка купила пряников и семечек и раздала их соседкам. Этот факт и будем анализировать. А сейчас анализировать просто нечего.

— Товарищ Лурьев, — не сдавался Гривенников. — Простите, но вы меня считаете за ребенка! Нахватал я фактов с потолка, а объяснил их с кондачка. Всякий аргумент для вас смешон и легковесен. А связь с Бестужевым, например? Ведь есть институтский протокол, в котором зафиксирована и заклеймена эта связь, общая в подрывной работе.

— Какая связь? В какой подрывной работе?

— Но Бестужев тоже взят под подозрение.

— Намечен, но не исключен.

— Раз подозрителен, то… Я все обосновал документально, — сказал он запальчиво, — Убедитесь в этом сами. Вот документ, вот документ! — почти выкрикивал он, раскладывая перед ректором протоколы с пространными показаниями свидетелей против Пахарева.

— Документ тоже составляется людьми и сам по себе ничего не значит без его анализа. Даже завещания на престолонаследие подделывались. А тем более свидетельства частных лиц легко и организовать, обмануть или вынудить.

Гривенников сгреб со стола и запихал в портфель документы, на добывание и составление которых он потратил массу времени и труда и которым ректор не придал никакого значения, и, чтобы не сдавать своих позиций, которые Гривенников все-таки считал неприступными, решил подойти к ректору с другой стороны.

Он принялся разъяснять ректору, что в своих выводах он исходил прежде всего из психологического понимания самой личности Пахарева, его быта, привычек, связей, личных побуждений, склонностей, воспитания и т. д. и т. д. Ректор впервые отнесся к нему со вниманием, он даже поднял голову и перестал писать. Это подбодрило Гривенникова, и он обрисовал со всех сторон личность Пахарева, и так здорово обрисовал, что все поступки его, характер и убеждения как раз совпадали со всеми показаниями опрошенных им свидетелей. Смелыми штрихами он нарисовал портрет морально неустойчивого, разложившегося и склонного к низменным наслаждениям человека, располагающего неограниченными средствами, бог знает откуда извлекаемыми…

— Он голосовал на комиссии за эту из Лукоянова… тоже исключенную… Я изучил их отношения. Из каких побуждений он мог за нее голосовать на комиссии? Только из корыстных. Он в нее влюблен и, следовательно, естественно, добивался ее и не хотел, чтобы она покидала институт. Вот вещественное доказательство — его стихи, они из конспиративных соображений помещены в тетрадке с лекциями по историческому материализму: «Дорогая, твой плащ голубой…» У нее не плащ, а пальто, и оно действительно голубое. Товарищ ректор, тут все так верно, что комар носу не подточит. Он пытался, как устроитель вечера, протащить ее на сцену, где она могла бы продекламировать что-нибудь крайне идеологически опасное, например стихи Есенина. Есенинщина, как вам известно, на данном этапе одно из самых зловредных общественных зол на культурном фронте. Между прочим, я побывал у нее на квартире, беседовал с хозяйкой. Пахарев преследовал девушку, это несомненно. В ее положении он мог и добиться, чего хотел. А может быть, уже и добился. Словом — криминал налицо. Он решился использовать свой авторитет члена пролетстуда и члена комиссии в личных целях. Девушка одинока, напугана, так легко ее поймать. Но мы пресекли замыслы вымогателя на корню.