Иван Свистунов - Сердца в строю

— Практикуются? — вопросительно посмотрел Вася на Верховцева. — Только чудны́е они какие-то. Таких я и не видел…

Верховцев не успел ответить. Из-за солнца стремительно вынырнул маленький истребитель, понесся навстречу головному бомбардировщику. Мгновение — и бомбардировщик неуклюже свалился на крыло и косо пошел к земле, как кистью, размазывая на светлом полотне неба грязную расплывающуюся полосу.

Верховцев, бросив в кювет недокуренную папиросу, сел в машину. Шлагбаум ткнул в небо тонким пальцем — путь свободен, и «эмка» помчалась по еще безлюдным в этот ранний час улицам города. Ехали не зная, что и думать.

— Боюсь, не придется тебе на мотоцикле девчат катать, — невесело проговорил Верховцев.

— Неужто началось? — нахмурился Вася.

— На то похоже. Ну, бери фронтовой темп, — попытался улыбнуться Верховцев. Но по глазам было, видно, что ему не до шуток.

— С немцами или еще, может, с кем?

— А с кем же! — не то утвердительно, не то вопросительно ответил Верховцев.

— Да-а! — протянул Вася и, как плевок, бросил сквозь зубы: — Трясця им в бок!

В штабе дивизии уже командовала война. Быстро покончив со всеми делами, Верховцев послал шофера заправлять машину, а сам прошел к заместителю командира дивизии Карееву, с которым когда-то служил на Дальнем Востоке.

— Садись, садись, рассказывай, — жал руку Кареев. — Как там у вас? Как настроение?

Только здесь, в просторном кабинете с черными глухими маскировочными шторами на окнах, с непрестанными телефонными звонками, вглядываясь в озабоченное лицо полковника, Верховцев в полной мере почувствовал всю серьезность начинавшихся событий.

«Если завтра война!..» — Сколько раз думал об этом, говорил, пел. И вот — война! Но не завтра, а сегодня. Не завтра, а сегодня падают бомбы. Не завтра, а сегодня льется кровь. Все, что казалось если и не легким, то во всяком случае и не очень трудным, теперь встало перед Верховцевым во весь рост, как самое большое испытание в жизни.

— Немцы на своей земле давненько не воевали. Вот мы им и покажем где раки зимуют. Не на Бельгию нарвались, — горячо говорил он. — Наши Буг перешли уже?

— Пока, кажется… — замялся Кареев, — нет еще официальных сообщений, — и на лице полковника промелькнуло не свойственное ему выражение скрытого беспокойства.

Уже прощаясь, протянув Верховцеву крупную мягкую руку, Кареев предложил:

— А может быть, у меня пообедаешь?..

— С радостью бы, да в полк скорей надо. — И Верховцев спросил озабоченно: — На старом месте еще застану? Верно, вперед пошли?

— Должен застать, — неуверенно проговорил Кареев и после паузы спросил неожиданно: — Семью куда думаешь эвакуировать?

Верховцев с недоумением посмотрел на полковника.

— Как эвакуировать? Для чего?… — начал было он, но Кареев сердито перебил:

— Все может быть… Все! Война! Разрешаю заехать домой и уладить этот вопрос. — И еще раз пожал руку: — Ну, прощай, дорогой! Желаю счастья!

Верховцев вышел из кабинета, спустился по широкой лестнице мимо бронзового Фрунзе, сел в машину. «Эмка» пересекла площадь и помчалась к выезду. На углах улиц у репродукторов толпились горожане. Прошли две девушки в пилотках и новеньком, еще нескладно сидящем обмундировании, с противогазами на боку, оживленные и взволнованные. У сберегательной кассы вытянулась хмурая молчаливая очередь…

Вася о чем-то говорил, что-то спрашивал, но в ушах Верховцева звучали слова Кареева: «Все может быть…», перед глазами было его лицо с таким необычным выражением растерянности. Если бы Верховцев не знал полковника, все было бы понятно: просто струсил он, обабился на теплом местечке в штабе. Но Верховцев знал Кареева; КВЖД, Мадрид, Хасан… Почему же тревога в честных, умных, твердых глазах? Почему этот нелепый вопрос об эвакуации?

Смутное беспокойство против воли просачивалось в душу. Скорей бы в полк, к товарищам, к своим бойцам! И, не отвечая на Васины вопросы, приказал отрывисто:

— Гони!

Солнечное утро весело смотрелось в широкие, настежь распахнутые окна, ветер прятался в шторах, игривые зайчики петляли на стенах и потолке. Юрик в новой курточке с отложным матросским воротничком и в коричневых туфельках с нетерпением поглядывал на мать, которая, по его мнению, слишком долго возилась со Светланкой, вплетая в ее белобрысые мышиные косички голубую — папин подарок — ленту: собирались в парк культуры.

В передней раздался резкий продолжительный звонок, за ним еще два, требовательных, нетерпеливых. Папа уехал в штаб дивизии и не мог звонить — Юрик это знал отлично, — но все же стремглав бросился открывать дверь: «А может быть!»