Владимир Савицкий - Записки ровесника

И все же на первом курсе я так и не вошел полностью, как свой, в студенческую жизнь, даже товарищей держался по преимуществу прежних, школьных. Общественное поручение было у меня только одно: комитет комсомола включил меня в группу помощи военкомату; по затемненным линиям Васильевского острова мы разносили повестки, призывавшие ленинградцев в ряды армии для участия в финской кампании. Это было нелегкое поручение, особенно мучительно было вручать повестки женщинам — матерям, женам; мне все чудилось, что они глядят на меня с упреком: почему же тебя, дескать, не берут, если берут моего Толю? Не мог же я каждой объяснять, хотя вначале пытался делать это, что мне нет еще восемнадцати и что как только… я тоже… что многие наши старшекурсники ушли добровольцами в лыжный батальон… И все же я дисциплинированно выполнил все задания военкомата.

А проучившись год в университете и перебравшись кое-как на второй курс, я и сам, осенью тысяча девятьсот сорокового, был призван в армию.

Так мы надолго расстались с няней, но помощь ее я и в армии — даже там! — ощущал на каждом шагу.

Как выяснилось вскоре, няня исподволь и, конечно, совершенно об этом не думая, подготовила меня к простоте и внешней грубоватости армейских отношений: в отличие от более субтильных товарищей по казарме, я преодолевал сопротивление необычной среды сравнительно легко.

А разве не няня научила меня тому, что за самую неприятную работу, которой не видно конца, надо браться смело и весело? Не так уж все невыполнимо, как это может показаться с первого взгляда…

— Начать да кончить! — приговаривала, бывало, няня, приступая к уборке огромной коммунальной квартиры на Невском, один коридор которой тянулся метров на двадцать пять.

— Начать да кончить… — утешал себя и я, усаживаясь с тремя другими красноармейцами вокруг ванны, полной картофеля; чистить картошку для всего полка мы, проштрафившиеся в этот день, должны были после отбоя, за счет своего сна, а ванна, стоявшая почему-то посреди кухни, была такая, что в ней мог бы лежать вытянувшись петровский гренадер.

Помните, как весело смеялась няня во время катанья в харьковском лимузине и как во мне зародилась надежда на то, что и с чужими людьми можно подружиться, что это не так уж и трудно?

Так вот, после призыва я оказался в окружении целого моря моих однокашников-новобранцев, а после начала войны незнакомцы постоянно встречались десятками, сотнями, и быстро сойтись с ними нередко означало завоевать друга, готового не только рискнуть ради тебя жизнью, но и поверить тебе настолько, чтобы в критический момент мгновенно выполнить твое приказание.

И в этой вот обстановке, когда дело ежедневно шло о жизни и смерти, во мне воскресла, через много лет, нянина уверенность в том, что доброта всегда найдет отклик у человека. Не у врага — у человека. Да и не воскресала она, собственно, просто я все школьные годы ни над чем таким не задумывался — наши моральные категории были четче, однозначнее, злободневнее.

А ведь няня ничего не пыталась внушить мне специально: она передавала мне свое мироощущение мимоходом, своей повадкой, своим примером, с небрежной щедростью бесконечно богатого человека, не задумываясь, скорее всего, над тем, будет ли воспринято мною ее поведение, будет ли усвоен поданный ею пример, и если будет, то — как.

Я ушел в армию, а няня, словно осиротев, перенесла заботы на одну только мать.

За всех не скажу, как знать, со всеми ли такое случается, но когда нас погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.

Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война; просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.

— Ста-ановись!..

Всё дальше, дальше… Само прибытие эшелона к месту назначения ничего, в сущности, не определило — расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока мне не удалось охватить взором перспективу, открывшуюся здесь перед нами, и я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже в армии.

— Ра-авняйсь!..

Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Опека семьи, всегда готовой обсудить с пристрастием любой твой поступок и выписать приличествующий случаю рецепт, опека, направленная на тебя лично, сменилась куда более жесткой опекой нас всех, вместе взятых.