Лев Кожевников - Улыбка Афродиты. Смерть прокурора

— Предупредить? Но о чем?

Фракиянка вдруг оглянулась и зашептала в самое ухо:

— Она просила передать, чтобы завтра на скамме ты был осторожен. Тисамен твой враг. Он и Селеад в присутствии госпожи поклялись друг другу — тот из них, кому выпадет завтра жребий, должен в поединке выбить тебе глаз или зубы, разбить нос, отгрызть ухо, и даже…

Ее пальцы скользнули по его груди вниз к животу, сопровождаемые легким смешком.

— Но господин об этой клятве ничего не знает, — поспешила добавить она. — Господин добрый и справедливый человек, хотя совсем-совсем не любит Афины.

Асамон усмехнулся.

— Что делать, если так? Но передай госпоже, я благодарен ей за предостережение. И еще я…

— Это еще не все! — воскликнула фракиянка, перебивая. Гибким движением она прильнула к нему, и Асамон почувствовал у себя на губах быстрый, влажный поцелуй. Она отпрянула и тихо рассмеялась.

— Это тебе, афинянин. От госпожи.

— От госпожи? — в замешательстве глупо переспросил Асамон. — Это правда?

— О да!

— Но когда я смогу видеть ее?

— Увидишь, не спеши, — в голосе девушки проскользнула лукавая нотка. — Но когда вы встретитесь, пожалуйста, не говори ей об этом. — И плутовка, смеясь, исчезла. Звук ее легких шагов вскоре затих среди деревьев.

Выбравшись наконец из кустов, Асамон рассмеялся, представляя почему-то на своем месте Мегакла. Весь женский род наставник называл не иначе, как «лукавые дочери Афродиты».

«Однако какова сама госпожа, если при ней в услужении состоит такая кокетка? То-то мастерица, должно быть, морочить голову?»

Когда Асамон вошел, Мегакл стоял у окна спиной к двери. Его темный силуэт склонился над широкой дубовой столешницей. Она была обильно заставлена всевозможными сосудами, глиняными, закопченными плошками, кожаными мешочками, сшитыми собственноручно, где хранились у него семена растений, тут же на стенах висели пучки высушенных трав и свежие соцветия, собранные попутно. На полу у ног светилась угольями разогретая бронзовая жаровня, и пахло жженой костью. Мерцающая лампада с фитилем из карпасийского горного волокна, не сгорающего в огне, давала необходимое освещение.

Составление снадобий было у Мегакла одним из любимых занятий, и нередко он посвящал ему свободное время даже без особой на то нужды. Долгие годы прожив на Востоке, он овладел даже хитрым искусством приготовления благовоний и притираний, научившись соединять и смешивать фимиам и корицу, терпкий нард, душистые листья, арабский тростник, сок целебных растений и многое другое, от чего у стареющих жен разом исчезали морщины, и на щеках алой зарей расцветал жаркий румянец, а в глазах, как в юные лета, блистал зазывный пламень желания.

Мегакл оторвался от своего занятия и долгим, испытующим взглядом уставился на Асамона. Сияющая физиономия питомца, похоже, мало его удовлетворила. Он качнул огромной лохматой головой.

— Я вижу, твои сердечные дела идут на поправку?

Асамон рассмеялся в ответ счастливым коротким смехом и бросился на скрипнувшее под ним дубовое ложе. Мегакл с лампадой в руке тяжело присел рядом к изголовью.

— Клянусь собакой, от твоих царапин и ссадин не осталось даже следа.

Он ощупал разбитую в схватке на дороге бровь, помял ее. Затем оттянул ворот хитона на спине и, полюбовавшись на дело своих рук, довольно хмыкнул.

— Так оно и есть.

Асамон не отвечал. Голос наставника едва достигал сознания. Тысяча надежд, вспыхнувших в нем после встречи с фракиянкой, наполнили душу восторженным ликованием. Улыбка блуждала по его лицу, а в широко раскрытых глазах мерцали отраженным светом две сияющие лампады. Мегакл слегка похлопал мальчика по щекам, желая привести в чувство. Проворчал:

— Сейчас ты напоминаешь мне пьяного скифа, который нанюхался жженой конопли, сидя под бычьей шкурой. Во всяком случае, рожи у них после этого точь-в-точь похожи на твою.

Асамон рассмеялся на его слова и отправился в угол напиться. Простая вода из глиняного килика показалась ему божественным нектаром и славно освежила пересохшее горло.

— Ах, Мегакл, ты, наверное, забыл, что значит любить! Или же не любил никогда. Баранья ляжка, хорошо пропеченная на угольях, — единственная радость, которая осталась у тебя в этой жизни. Клянусь, мне даже жаль тебя, бедняга Мегакл, — искренне, без ответной насмешки посочувствовал он.

Мегакл равнодушно пожал плечами, фыркнул.

— Да уж… баранью ляжку я не променяю ни на какую другую. Особенно если добавить к ней хойник доброго вина.