Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Одна за другой влетели в дзот три гранаты. Политрук ответил двумя короткими пулеметными очередями. Ивашин крикнул:

— Вы слышали мой приказ? Из пулемета стрелять, когда они попытаются ворваться!

Тут он увидел, что у политрука раздроблено колено. Он перенес раненого в дальний угол и проговорил:

— Прости, политрук… А я надеялся, что в случае чего ты меня заменишь…

Несколько минут относительной тишины. Доносятся отдельные слова немецкой команды, ругательства — каждое слово гулко отдается в голове. И вдруг снаружи кто-то тихо произносит по-русски:

— Командир, вы живы?

Вероятно, не только у меня одного где-то в глубине сознания еще теплилась надежда — что-то должно произойти, откуда-то придет спасение, подоспеет подмога.

Словно по команде, мы бросились к амбразуре, откуда послышался голос. Ивашин сурово предостерег:

— По местам! Это наш курсант Виктор Рузин, он у немцев на виду, похоже на провокацию…

Ивашин, прильнув к амбразуре, спросил:

— Что с тобой, Рузин? Ни звука.

— Ты слышишь меня?

— Я ранен. К моей ноге привязана длинная веревка, меня послали предложить вам сдаться. Они обещают… — И вдруг он заговорил быстро-быстро: — Вокруг дзота много убитых немцев, не сдавайтесь. Командир, пристрелите меня, прошу вас, пристрелите!

Фашисты открыли бешеный огонь и с дикими криками бросились к дзоту.

Это была последняя отбитая нами атака.

У меня изо рта шла кровь. Неужто я тяжело ранен? Боли я не чувствовал. Под правой щекой, в челюсти, прощупывался осколок, на подбородке ссадина. Озираюсь. На ногах, с оружием в руках, нас человек одиннадцать — двенадцать, остальные — кто ранен, кто убит. Молчит наш пулемет. Автомат Ивашина валяется на полу. У него в руках пистолет.

Подтянув артиллерию, бронетранспортеры, танки, гитлеровцы стреляют прямой наводкой. Дзот от каждого попадания содрогается, грозя похоронить нас заживо. Внезапно внутрь влетает что-то. Становится темно. Нас обволакивают клубы дыма… Кто-то кричит:

— Огонь по дверям!

Двери с грохотом повалились, и в дзот ворвались фашисты. Мы все еще стреляли, несколько гитлеровцев упало, но их много, гораздо больше, чем нас…

Первым толкнули к выходу одного из наших артиллеристов. Он успел сделать только несколько шагов — с десяток гитлеровцев выстрелили в него одновременно.

Подошел грузовик. На нем увезли тяжело раненного политрука и Ивашина. Один из гитлеровцев показал на парторга нашей роты чернявого Ивана Никифоровича Степанова.

— Юде!

Парторга отвели в сторону и тут же расстреляли.

Самолеты с черной свастикой на крыльях проносятся низко-низко над головой. Высоченный гитлеровец, расставив ноги, задрав голову и разинув в ухмылке рот, полный сверкающих металлических зубов, стоит и смотрит вверх.

Перевод автора.

Мы вдесятером рыли яму. В том, что она предназначена для нас, нет сомнения. Почему же тогда она должна быть такой широкой и глубокой?

Никто не произносил ни слова, лишь мерно поднимались и опускались десять лопат. Вот уже не видны охраняющие нас часовые. Грудь и горло что-то сдавило, казалось, вот-вот оборвется дыхание… Хоть бы время не тянулось так медленно!

Невысокого роста немец в очках, неуклюжий и медлительный, не спеша измерил металлической рулеткой длину, ширину, глубину ямы и резким хриплым голосом дал команду:

— Стоп!

Николай Сергеев стоял, опершись на лопату. Тяжело дыша, он проговорил:

— А что, если нам отказаться выйти? Пусть нас тут и расстреляют.

— Что сказал русский? — спросил немец, свертывая рулетку.

Мы молчали.

Он пришел в ярость и, сорвав с плеча винтовку, крикнул:

— Что сказал русский?

Федя Пименов, неплохо владевший немецким языком, сказал:

— Мой товарищ предложил попросить вас поскорее покончить с нами…

Фашист, хоть и не сразу, догадался, о чем шла речь. Что ж, пожалуйста. Всем нам он приказал не двигаться с места, а Николаю встать у противоположной стены ямы. Направив на него дуло винтовки, немец долго целился — сначала в грудь, потом в голову. Он то становился на колено, то ложился на землю, щуря левый глаз. Остальные немцы покатывались со смеху, один даже присел, схватившись за живот, и его водянистые глаза застлались слезами. Казалось, он никогда не видел зрелища веселее.

У Сергеева на лице вспыхнули багровые пятна, сухие губы посинели, веки дрожали, но глаза он не опустил.