Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

И вот теперь обращаю слова благодарности — за искренние и честные книги о войне, смерти, преодолении смерти Михаилу Леву, писателю, гражданину.

В. Огнев

Осень выдалась на редкость теплой. Воздух был прозрачным и мягким, от ближнего леска тянуло густо настоянным запахом хвои, и на придорожных кустах даже набухли по-весеннему клейкие почки.

Так продолжалось до середины октября, когда вдруг задул резкий северный ветер — задул с такой силой и злостью, что столбик ртути на термометре стремительно бросился вниз и остановился лишь где-то возле нуля.

Я стою у закрытой балконной двери и гляжу на улицу. Борис Григорьевич должен заехать за мной в половине седьмого. Время у меня есть, еще совсем рано — окна домов напротив слепо поблескивают. Моросит мелкий дождик, а раньше, видно, сыпала ледяная крупа — асфальт покрыт коркой. Наверняка очень скользко. По узкому тротуару спешит к автобусной остановке женщина. Порывистый ветер рвет из ее рук раскрытый зонт.

Дома у меня тепло, уютно. Гляжу на людей, стоящих на остановке, и думаю: сейчас и они укроются от дождя и пронизывающего ветра — вдали наконец показался долгожданный автобус. Те, что впереди, отряхивают и опускают воротники пальто. Каждому не терпится войти побыстрее, устроиться поудобнее на мягком сиденье, раскрыть книгу или вчерашнюю газету, а то и просто подремать. Стоять с самого утра на ногах и при каждом повороте автобуса хвататься за штангу никому неохота…

Снова бросаю взгляд на термометр, прикрепленный к наружной раме. Столбик ртути продолжает падать. Кажется, не на шутку повеяло зимой. А когда во дворе раздается нетерпеливый гудок машины, уже падает первый снег…

Борис Григорьевич ждет меня у открытой дверцы.

— Живей, живей! К одиннадцати должны быть на месте, ехать же сегодня, сам видишь, каково…

А мне хочется постоять немного под снегом. Снежинки кружатся в воздухе, падают на лицо, и так приятно чувствовать их едва ощутимое ласковое прикосновение. Падают они и на рябину, еще сохранившую свою огненную корону, и вот постепенно все вокруг затягивается снежной пеленой. Хоть бери санки и беги на соседнюю горку! Но детство и юность мои давно прошли…

Вместе с Борисом Тарковым, бывшим лейтенантом Подольского пехотного училища, где в сорок первом я был курсантом, мы едем к братской могиле на поле боя. Ровно тридцать лет назад в этот день там погибли почти все наши друзья. Сегодня у братской могилы состоится траурный митинг, соберется молодежь из соседних районов, и нас пригласили выступить.

Машина трогается с места, и одновременно с невероятной отчетливостью начинают надвигаться видения, которые все эти тридцать лет не оставляют меня. Иногда кажется, что они постоянно витают в воздухе и, как птицы, то собираются стаей, то разлетаются, чтобы через минуту слететься вновь. Днем еще ничего, терпимо, повседневные дела и заботы их отгоняют, а ночью… Ночью — снова война. Я снова и снова чувствую, как раскачивается под ногами развороченная земля и смешивается с небом, в уши врывается жуткий вой вражеских мин и еще отчетливей — первый залп наших «катюш». С закрытыми глазами вижу перекрестный многослойный огонь, такой, что вражеская пуля сталкивается с пулей, летящей с нашей стороны, и языки пламени, рвущиеся в ночное небо, и поле вокруг нашего единственного дзота, вздымающееся каждым своим вершком в грохоте бомб и снарядов.

Сегодня ночью я снова лежал, приплюснутый к замерзшей земле. Я должен во что бы то ни стало добраться до окопа, где находится наш взвод, и передать взводному приказ командира роты. Связной не может задержаться ни на секунду, и я, упершись локтем в землю, хочу с силой оттолкнуться ногой. Так бы я наверняка и сделал, даже если б и не учился в военном лагере у деревни Лужки, под Серпуховом, ползать по-пластунски — ногой, локтем и снова ногой… Но и руки и ноги, хоть режь их, не слушаются меня, — так, наверно, чувствует себя боксер, прижатый к канату ринга. Знаю, что это всего лишь кошмарный сон, — ведь тогда, наяву, я все-таки полз, — и все равно меня охватывает ужас, что не смогу выполнить приказ, и кажется, что окоп, назло мне, все отодвигается и отодвигается, и я просыпаюсь в жаркой испарине от собственного крика. В сердце вкрадывается тревожная, щемящая боль, и оно стучит, как молот.