Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Быстро же ты с ней столковался, — позавидовал Шумов.

— Что нам, малярам? Раз, два — и в дамки. Надо, мальчик, уметь. Вот что!

Мальцев подошел к лошадке, запряженной в воз с дровами, погладил ее, осмотрел затянутый бельмом глаз, из которого медленно выкатилась слеза, заглянул в рот.

— Ты, парень, не собираешься ли выменять моего рысака? — насмешливо спросил мужик, извлекая из глубокого кармана кресало и трут.

— Нет, дяденька. Повернул не туда — не пеняй на коня. Скажи-ка мне лучше, откуда дрова?

Мне и в голову тогда не пришло, что эти слова могут иметь какой-то тайный смысл. Крестьянин посмотрел на Мальцева исподлобья и, по-видимому, только для того, чтобы тот отвязался, буркнул:

— Из лесу.

— Это, дядь, мы и так понимаем. Я сам лесовик. Далеко ли тот лес?

— А тебе не все равно? Может, ты меня жалеешь?

— Да.

Крестьянин покачал головой, презрительно и горько улыбнувшись, и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Пожалел волк овцу. Ты себя лучше пожалей. Пошел, гнедой, — крикнул он так громко, что конь вздрогнул и натянул рогожные вожжи.

С тяжелым бревном на плечах я выпрямился и заглянул Мальцеву в глаза. Пустота. Никаких следов стыда, угрызения совести. Еще минута — и я услышу его обычное беспечное «тра-ля-ля». Но он спрашивает:

— Откуда ты?

— Из Москвы.

— Как звать?

Поворачиваюсь к нему спиной якобы для того, чтобы взять еще одно бревно, и отвечаю:

— Как назвали.

Мой ответ не обидел его. Он продолжает задавать вопросы:

— Зачем привезли дрова?

— Вон идет унтер-офицер Аверов. Он старший по лазарету, спросите у него.

Но Мальцев, оказывается, упрям. Он не отстает от меня:

— Может быть, я с ним разговаривать не желаю?

— А со мной желаете?

— Желаю.

— Странно.

— Фью-ю-ю! — сложил он губы бантиком и свистнул. — А ты что думал? Нынче такое время, что не все следует принимать за чистую монету. Я тебя спрашиваю: зачем сюда привезли дрова?

В голове закружились бешеным хороводом мысли. А может, все это обман и вовсе он не тот, за кого себя выдает? Не пустой балагур и бабник? Заглянуть ведь можно только в глаза, а не в душу. Как можно спокойнее отвечаю на его вопрос:

— Мостить пол в дезкамере будем.

— Дрова — топливо, а не асфальт, — жмурит он веселые, озорные глаза.

Вот пристал. Как банный лист. Не повторилась бы опять история с «латой». В плену, как никогда и нигде, я старался заранее обдумать не только каждый шаг, но и каждое слово. Объясню ему, может, наконец отвяжется:

— В сарае есть целый ящик гудрона. Еще привезут песок и котел, в чем варить гудрон.

— Бонжур, покедова, — прощается он со мной, махнув напоследок рукой. — Очень я любил смолить столбы. И еще любил ночевать в лесу. Вспомнишь, как солнце вставало из-за деревьев, аж сердце зайдется. Эх, пехота, пехота, ты небось и не знаешь, что васильки пахнут медом, а незабудки голубее летнего неба.

Только Мальцев ушел, как тут же словно из-под земли вырос Шумов.

— О чем он с тобой говорил?

Вот любитель совать нос в чужие дела!

— О чем? О тра-ля-ля.

— Ха-ха-ха, — Степу душил злой смех, — князь в рваных портках.

Крамец, Аверов, Шумов и несколько «аристократов» из среды больных режутся до поздней ночи в «очко». Больные из кожи вон лезут, чтобы проиграть Пипину, но стараются оставить несколько монет про запас для себя. Им хорошо известно, что главврач не любит выписывать из лазарета картежников, у которых в кармане еще водятся деньжата. Мальцев проиграл Пипину несколько последних помятых ассигнаций, за что получил разрешение отправиться на любовное свидание. Так он и сказал:

— За свое удовольствие я буду платить немецкими марками. Хотите знать, кто мне их даст? Отвечаю: «Кто может сравниться с Матильдой моей!» Тра-ля-ля.

В палате тяжелобольных лежат три истощенных высохших, как мумии, человека. Они слабы и беспомощны, как дети, делающие первые шаги. Передвигаясь, цепляются за стенки, за койки, за дверные косяки, но костлявые пальцы не слушаются. У одного, его фамилия Забара, туберкулез. Он тяжело, со страшным хрипом дышит остатками легких. Временами ему легче: значит, фельдшер, смилостивившись, не пожалел кодеина, извлек шприцем жидкость из плевры и ввел лекарство, хотя Крамец и запретил это делать. Оказалось, нет необходимого лекарства. Его сколько угодно в любом немецком госпитале, но не здесь. А впрочем, может, Пипин и получает его, да сбывает на сторону.

Один-единственный раз Карл проявил внимание к этому больному. В палату он не зашел, а, стоя на пороге, у открытой двери, спросил Анатолия Леонидовича, заместителя Крамеца: