Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Тогда с низким поклоном друг другу — расходитесь.

Холодный утренний туман коснулся их плеч. Токарева притворно-сердито оттолкнула Северьянова и встала.

— Хватит! Нацеловались! Пошли домой!

Сквозь хмелевой занавес беседки услышали насмешливый голос:

— С добрым утром, товарищи большевики!

— Не язви, Шанодин! Слежкой занялся? Быстро ты меняешь профессии! — грубо бросил ему Северьянов. — Маруся — не ты, будет и большевичкой.

— Тащи, тащи! — Чувствовалось, что Шанодин скривил губы набок. — Гуся на свадьбу тащили, да во щи положили.

— На той свадьбе, Шанодин, тебе не гулять.

— Посмотрим, чем кончится ваша свадьба.

Северьянов и Токарева вышли из беседки. Шанодин быстро и шумно шагал по центральной дорожке парка.

Северьянов сказал:

— Он, кажется, очень серьезно ревнует.

— Ой нет! Он взбесился не в романтическом плане, а в сугубо политическом. Он теперь убедился окончательно, что теряет меня как свою единомышленницу. — Токарева сказала это так, словно Шанодин для нее уже не существует.

Северьянов неожиданно почувствовал, как в глубине души его забил горячий источник и сердце наполнилось волнующей теплотой. Он не любил и, пожалуй, не умел выражать свои чувства словами, а того, кто его волновал и делал счастливым, он мог задушить в своих объятиях, без единого слова. Вот и сейчас он шел рядом с красивой девушкой, был счастлив и молчал, ему хотелось только крепко обнять ее и зацеловать. Но он шел, тихий и робкий, и только молча улыбался.

— Чему ты улыбаешься?

— Я не чувствую, теперь себя виноватым перед Блестиновой: целиком искупил свою вину страданием сегодняшней ночи.

— А я думаю о Шанодине, — сказала грустно Токарева.

Северьянов нахмурил брови.

— Он парень неглупый. В первой с ним стычке я долго не мог понять, почему он, сын инженера, и вдруг — эсер?

— В детстве и юности, — сказала Токарева, — он каждое лето жил в деревне, у деда. А дед — деревенский царек.

— Царек? — процедил сквозь зубы Северьянов. — Сказала бы попросту — кулак.

Токарева с грустным сожалением согласилась, что дед Шанодина действительно крупный кулак, имеет четыре крестьянских надела и двадцать десятин «купчей земли», каменный дом под железной крышей и десятинный сад. На сходку никогда не является сам, а ждет, пока к нему пришлют с особым приглашением сотского или десятского.

— Откуда ты все это знаешь?

— Мой и его дед — соседи.

— Твой дед тоже живет под железной крышей?

— Дом каменный, — улыбнулась тиха Токарева, — но крыша деревянная. У нас в селах почти все живут в каменных домах. Только дома разные. У моего деда дом раза в три меньше шанодинского. — Токарева вдруг смерила Северьянова надменным взглядом: — Ты меня сейчас хоть сколько-нибудь уважаешь?

— Теперь?.. Уважаю тебя, Маруся, больше, чем раньше.

— Чем дальше будут от меня воспоминания о нашей сегодняшней встрече, — сказала она с грустью, — тем меньше я буду чувствовать неловкость за нее и горечь… да, горечь!.. за тебя…

В этот день самым многолюдным был семинар у профессора истории, словоохотливого отзывчивого энтузиаста. Доклад о Пугачевском бунте делал Северьянов.

Читая лекции, профессор всегда покидал кафедру и ходил торопливыми шагами вдоль первого ряда слушателей. Говорил он горячо, убедительно, подкрепляя суждения фактами. За это и полюбил Северьянов, как и многие другие учителя-курсанты, профессора и его предмет. Во имя этой любви Северьянов согласился первым сделать доклад — на семинаре побаивались горячей и откровенной критики прямолинейного ученого.

Закончив доклад, Северьянов почувствовал, что выступал не как ученый исследователь, а как агитатор: высказывал свои большевистские суждения резко и неоспоримо, доклад направлял острыми углами против эсеровского понимания взаимоотношения крестьян и рабочих.

Профессор улыбнулся. Сидя за столиком, рядом с кафедрой, он с большим удовлетворением потирал свои длинные худые ладони. В глазах профессора светилась нетерпеливая надежда; есть, мол, над чем поломать копья! Молодец докладчик! Сумел остро и полемически поставить вопросы.

Первым в прениях выступил, как и следовало ожидать, Шанодин.

— У докладчика Емельян Пугачев — большевик, и бунт разбойного донского казака — большевистская революция, — начал Шанодин, поднимая и опуская брови, закидывая голову, встряхивая красиво уложенной черной шевелюрой.

Он не заботился о доказательствах, смело и еще более неоспоримо, чем докладчик, утверждал, что все сказанное Северьяновым в докладе и не пахнет наукой, что докладчик свои субъективные взгляды и отношения к предмету выдает за результат научного исследования…