Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Как знаешь, — вздохнула мать, и снова задвигалась ее рука, втыкая в тряпье иголку. — По мне — пускай бы погулял еще годок.

— А кормить их чем будешь? — строго заметил Фома Гаврилович. — Обувать-одевать их надо? Сама вон латку на латку кладешь.

Лицо Варвары Васильевны от этих слов еще больше осунулось и постарело. Невеселое молчание теперь уже надолго водворилось в будке…

Вечерами, когда степь окутывается лиловой, медленно стынущей мглой, Фома Гаврилович отправляется в очередной путевой обход.

В хорошую погоду вечерние и ночные дежурства особенно по душе Фоме Гавриловичу. Приятно мерить неторопливыми шагами много раз измеренные версты, идти в потемках между смутно поблескивающих рельсов да постукивать молотком по гайкам и костылям, проверяя исправность пути. Приятно сознавать, что жизнь многих людей и благополучное следование грузов доверено ему, одинокому человеку, шагающему с фонарем по путям. Вряд ли кто из пассажиров вспомнит о путевом стороже, но это ничуть не огорчает Фому Гавриловича. Наоборот, он чувствует себя хозяином этого стального, кажущегося бесконечным пути. Он сам немало вбил в эти шпалы новых костылей, сам свинчивал эти рельсы.

Год укладки каждой шпалы точно известен Дементьеву. Он знает, в каком месте лежат шпалы-новички, еще едко пахнущие креозотом, и шпалы-старушки, до которых еще не дошла очередь замены. С любовным вниманием осматривает он их: не прибавилось ли трещин, крепко ли сидят костыли. Эти трещины, как морщины на старческом лице, напоминают о том, что старость уже глядит в глаза и самому Дементьеву. Не одно поколение шпал пережил он за тридцать лет службы. Делая зарубки на конце старой негодной шпалы, он с грустью, точно шпала — это какой-то невозвратно ушедший кусок его собственной жизни, — приговаривает про себя:

«Ну вот, и ты отслужила свое, старушка, — пора. Завтра скажу дорожному мастеру, и пойдешь ты на дрова».

Ритмически в такт шагам качается, скользит по рельсам свет ручного фонаря. У пояса позвякивает о коробку с петардами медный рожок. Глубокая тишина, точно живая, дышит отовсюду, и кажется Фоме Гавриловичу: один он на всем белом свете. Сухой шелест растущих по откосу трав не нарушает степного безмолвия.

В этом безмолвии так хорошо думать и вспоминать…

Тридцать лет назад трое братьев Дементьевых — Фома, Герасим и Иван — покинули родную деревушку в Орловской губернии и двинулись на юг в поисках счастья. Это были здоровенные, худые, нестриженые парни в домотканых рыжих зипунах и желтых лыковых лаптях. Двое из них — Фома и Герасим — уже отслужили четырехлетнюю службу в пехоте. Далекий просторный Дон манил вольными заработками. Дома оскуделое хозяйство, пустые, почернелые от давности углы покосившейся рубленой избы с прогнившей соломенной крышей, клочок суглинистой земли, на которой даже трава плохо растет.

Дома остались старик-отец, мать и две сестры. Отец проводил сыновей за околицу, дал строгий наказ не оставаться навсегда на чужой стороне, не забывать его, старика, и присылать половину заработанных денег.

Братья почтительно выслушали наставления отца. Половину заработка присылать домой трудно — это они знали. Какие еще будут там, на Дону, заработки — неведомо! Заикнулся было на этот счет старший сын, Герасим. Но старик так прикрикнул на него, что Фома и Иван не решились поддержать брата.

— Скажу в волости — пачпартов не станут выправлять, вот и вся недолга. Тогда по этапу домой обратно пригонют, — пригрозил старик. — Я вам покажу, чертово семя, как отца не слушаться!

Покорное молчание сыновей смягчило его. Наставительно, но все еще сердито он добавил:

— А жениться домой приезжайте. Сам женить буду. На тутошних женю! Чтоб от корня своего не отрывались.

И, ткнувшись колючей, прогорклой от табака бородой в лица сыновей, старик махнул рукой:

— Ну, с богом!

Когда скрылась за лесной опушкой серая, одного цвета с землей деревушка с деревянной колокольней, братьям полегчало, словно из тюрьмы освободились.

Были они молодые, крепкие, дальний путь их не пугал. В подкладках зипунов была зашита у каждого смятая красненькая [1] Красненькая — десять рублей. на черный день, в карманах позвякивали истертые пятаки на дорожные расходы. Братья путешествовали пешком, по шпалам, и только иногда пролета два-три проезжали «зайцами» на товарных поездах. Иной раз на станциях просили у дорожных мастеров временной работы — сбивали снеговые щиты, очищали пути от снега и, переночевав в ремонтных казармах, снова пускались в дорогу.