Александр Ливанов - Притча о встречном

Мовчан сопит, берет кувалду, кладет пулемет концом ствола на тормозную колодку… Что еще за цирк? Он поправляет пулемет — будто петуха распластал на пороге хаты, чтоб одним махом топора оттяпать ему голову…

— Стой! — кричу я не своим голосом: внезапная вещая догадка мне обожгла сердце. Я хватаю своего старшего механика за руку, уже занесшую кувалду. — Я тебя самого сейчас в расход пущу! Вредитель ты! Сейчас стрельну в тебя из второго пулемета!

И запросто можно «стрельнуть». Весь боезапас на борту. Патроны в стальных лентах — сплошь троицы. Какой патрон тебе, Мовчан, сподобился? Бронебойный? зажигательный? трассирующий? Пожалуйста, не стесняйся!.. Я хватаю незаряженный пулемет, кольцевым коллиматорным прицелом наставляю на моего старшего механика! Но пока в прицеле — точно на стрелковой мишени — в кругах его, проплыли туловище, грудь и снова голова Мовчана — несколько ударов его кувалды быстро сделали свое дело.

— Чудило! — презрительно откинул он кувалду. И захохотал — как он это умеет!

И он еще может сейчас смеяться! Я готов его растерзать…

— Поостынь трохы… Оцэ ото…

И, точно мальцу неразумному, стал мне объяснять, что он нисколько не сомневается в своей «эх-спиртисе». Он берет на себя ответственность! Выбраковка тут уместней — все видно, что и отчего. Оружие серьезное дело — даже на небоевых винтовках делают дырку на казеннике.

— Чы ны так?

Ну, пусть так — но кто дал ему право?.. А шо, а шо — чы не механик он? На заводе — и то такой пулемет не отрихтуют. Дубинка это теперь, а не пулемет.

И хай я не хвылююсь, хай дышу себе в обе ноздри…

— Что — не поддается восстановительному ремонту?

— Во-во… наконец и ты, ти-о-ре-тик, стямил!

И Мовчан, забыв свою двуязыкость, которая у него подчас что безъязыкость, рассказывает мне о том, что отец его был добрый коваль. «Усим ковалям коваль!» С одного нагрева подкову бацал! Так вот он, чтоб не ошибиться, не пустить в дело пережженную «зализяку», накалял ее и самым толстым пробоем делал в ней дырку!

— Дырку от бублика робыв!

И все ж, и все ж — кувалдой по тонкой, хрупкой, смуглой шее «шкаса». Механики… Лелеять должны… Своими руками… Э-эх — война!..

Мне больше не хотелось работать рядом с Мовчаном. Меня уже не тянуло выговориться о бессмысленной работе, о безмозглом начальстве, которому лишь бы выполнить пункт инструкции… И чего я взбеленился? О негодном пулемете запечалился? Сколько людей в полку гибнет на заданиях, в полете, под бомбежками на аэродроме. На прошлой неделе сильный налет был, три звена «юнкерсов». Прямое попадание бомбы похоронило в землянке пол-эскадрильи летчиков и механиков. Да чего там — третий раз обновился летный состав полка… Когда нехватка хвостовых стрелков, нашему брату технарю «выпадает облигация». В штабе даже за очередностью смотрят, чтоб никому обидно не было. Пытался Маркелов «схимичить», сбывать на задание технарей, которые ему не глянулись, но командир полка — какая тут мысль была у бати? — так зыркнул на инженера, что у него краска ударила в смуглое, задубелое от мороза и ветра лицо.

Мовчан раньше был при звене управления, к «пирогу ближе», — сделал десять боевых вылетов! Под технарской курткой — «За отвагу!». Я пока сделал только три… Тем, кто еще вообще не был на задании, молодым механикам и мотористам из пополнения, Мовчан заливает и хохочет при этом. «Лежишь себе бобиком на мягком коврике! Лицом к земле, а энтой к небу. Держишься за шпитального-комарницкого, как за ручку в трамвае! Ну, увидел «мессера», не будь пентюхом, дай ему прикурить, врежь под дыхало, аж пока не засмердит!.. А ты ступай себе на ужин по летной норме!»

Между тем наши эсбэшки возвращаются часто — живого места на них нет, дырки и рванина от зенитных и пулевых пробоин. Латай-клепай да еще смотри не прозевай «Воздух!» и «В укрытие!» Маркелова. Что наседка над своими технарями. Сам обшныряет, обнюхает обстрелянную машину. «Это ништо! Маленько молью побило. Моторы и ливер целы, значит — самолет! Может подняться в воздух, значит, самолет! За работу!..»

И никакого суеверия, никакого заискивания перед рожном. Не хочет живой человек признать за собой верх смерти.

Не хочет… И шутит. Да и в памяти однополчан лучше остаться шутником…

Послушать Мовчана — летать стрелком, что прогулка. Шутит… Нигде столько не шутят, как на войне. Кто не шутит, над ним шутят. Особенно шутят над смертью. Над своей. Пока жив, потом не пошутишь! Писарь Шеин мне вчера шепнул: «Попала в тираж и твоя облигация!» Вот и ловлю себя на том, что оба дня у меня прямо зуд — шутить. Над войной проклятой, над своей перспективной смертью. У меня Лена в Ленинграде, у Мовчана Галя в Чернигове — шутя обменялись адресами. Им-то из штаба не отпишут. Нет о них ни в личном деле, ни в «медальоне»…