Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

— Это она? — спрашивает Кукушкин.

— Может быть, тебе надо послать телеграмму? — говорю я.

— Мне никуда не надо больше посылать телеграмм! — говорит Кукушкин шепотом и, резко повернувшись, направляется к двери и заходит на почту.

Я иду к Щеглову-Щеголихину на печку. А что мне остается делать!

Влажная ночь наполнялась свистом невидимых крыльев, тонким и густым, легким и мощным. Весна входила в полную силу и звала своих крылатых друзей далеко на север. И они летели высоко вверху и у самой земли. Летели стремительно и неудержимо, вкладывая всю силу в неотвратимый полет. И не было им конца. Это была музыка жизни, музыка весны, нескончаемая, как сама жизнь.

И мне дышалось легко и глубоко.

И мысли мои были чистыми и простыми, как свист крыльев.

Я долго сидел на крыльце, пока сам хозяин не подкатил на своем заляпанном грязью вездеходе к воротам. Свет фар раскроил ночь. В полосе света заметались бесчетные тени крыльев.

— Пошла! — сказал Щеглов-Щеголихин.

Мы идем на кухню. Галина Ивановна уже спит. Шурка тоже посапывает сладко и спокойно. Мы сняли сапоги, съели по куску хлеба и запили молоком.

— А где Кукушкин? — спросил директор.

— Он сегодня не придет, — ответил я и полез на печку. Я долго не мог заснуть и думал о Кукушкине.

Наверно, он увел Тоню в степь к старым прошлогодним стогам соломы. Наверно, Кукушкин сбросил с плеч на солому фуфайку и усадил Тоню. Наверно, она положила его голову к себе на колени. И всю ночь над ними метались и стонали чибисы, и перелетная птица валом валила на север, разрезая со свистом миллионами крыльев влажный воздух.

Утром я крикнул Шурку, и мы пошли на Чик.

— Настоящий мужчина должен каждое утро обливаться холодной водой до пояса!

— Правильно! — подтвердил Шурка и побежал к мосткам.

Мы плескались, как моржи, в ледяной воде. Огромное солнце раздвигало розовый туман, и ласточки сновали у каждого карниза. Их щебет был неумолкаем.

Когда мы шли обратно, навстречу нам из ворот тракторного парка на своем драндулете выехал, как молодой бог, Санька. Его «Путиловец», вдвое старше своего хозяина, гремел, звенел и пыхтел, выпуская из выхлопной трубы клубы сизого дыма. Санька был горд. Это был его, Санькин, трактор. Он его собирал вместе с дядей Кукушкиным.

— До свиданья, — кричит Санька, — директор зачислил меня в третью бригаду. Завтра начнем пахать!

Куры и гуси рассыпаются перед Санькиным трактором в стороны. Озорник и хулиган Кузя, задрав хвост, скачет в проулок и робко выглядывает из-за красной стены сарая на дорогу.

Мы машем вслед Саньке руками и идем завтракать.

Кукушкин снова не пришел на печку.

Мы едем с Щегловым-Щеголихиным в третью бригаду.

Над землей стоит влажный пар, пронизанный солнцем. Где-то высоко в поднебесье гогочут гуси. Стая чирков под самым носом нашей машины пересекает нам дорогу. Посреди белого дня в березовом колке напропалую токуют тетерева, — очевидно, им мало вечерней и утренней зари.

Мы переезжаем схлынувший Чик, и за взгорьем нам открывается степь. Дымная, черная степь в испарине и солнце. Двухметровый чернобыл, подожженный с подветренной стороны, горит по всему горизонту. Пламя стелется по самой земле, и клубы черного дыма застят солнце.

Горит земля. Все старое и пожухлое осыпается пеплом. И по этому горючему пеплу, как танки, идут трактора: первый, второй, третий. Сбоку от мочажины, около полевого стана, пыхтит и отдувается сизым дымом Санькин трактор. Он с трудом тянет двухлемешный плуг, но все-таки тянет! Черная вывернутая земля ложится за ним двумя ровными бороздами. По бороздам важно расхаживают грачи.

Пепел векового чернобыла ложится в землю как удобрение. На этом пепле взойдет и вызреет новая нива.

Так и должно быть!

Кукушкин здорово придумал и поджег степь.

Мы подъезжаем к полевому стану. У костра на корточках сидит Тоня и чистит картошку.

Она поднимается нам навстречу и вытирает о фуфайку руки. Все в ней поет, и в каждом глазу светится по десять тысяч звезд. Только теперь я замечаю, как она красива и молода, даже в этой нелепой фуфайке и в резиновых сапогах, явно не по ноге.

— Записывай меня прицепщицей и кухаркой, директор! — говорит Тоня.

— Идет! — отвечает Щеглов-Щеголихин.

Мы смотрим на первую удаляющуюся к горизонту борозду, на скрывающиеся за бугром тракторы. Первый трактор ведет Кукушкин. Ведет и поет, — уж это я точно знаю.

Он добывает хлеб.

Много, много хлеба.

Он щедр, как сама земля.