Бледен и непривычно молчалив главстаршина Чикин. Он заметно изменился за последнее время: обострились скулы, еще глубже запали глаза. Подолгу думает он о чем-то, уединившись в кубрике, перелистывая страницы своего блокнота. Чувствуем мы — к какому-то разговору с нами готовится главстаршина, да только отмахиваются от комсорга матросы, когда он появляется у них за спиной. Какие могут быть разговоры, если всё на лодке забыло о состоянии покоя! Атомоход все время меняет тактику, пробиваясь вперед, — так же, как боксер на ринге, когда ведет бой. Возрастающие нагрузки нелегко переносить даже нашим тысячу раз выверенным приборам, а нам они даются тоже нелегко. Для нас между раундами ледового боя нет передышек.
Но очень хочется Чикину устроить после вахты в кубрике большой разговор. Головой ручается Чикин за то, что такой разговор нужен. А у ребят после вахты частенько остается сил только дойти до коек — и Чикин не знает, как ему быть. Он сам мне в этом сознался. Я смог предложить ему единственный выход.
Мы отправились к замполиту.
Штурманов был в своей каюте один. Приглушенно горела настольная лампа. Неяркий, спокойный свет ее скупо выхватывал из полумрака стопку книг и каких-то бумаг на столе, крупную голову замполита, устало опущенную на руки. В каюте стояла тишина. Только доносились из-за переборок чуть слышное урчание двигателей да характерный, почти неуловимый на слух, мягкий незатухающий шорох — это сопротивлялась глубина, вспоротая корпусом атомохода.
Штурманов, казалось, спал. Чикин кашлянул осторожно. Замполит мгновенно поднял голову, встряхнулся, крепко потер виски.
— Ты, комсорг? Кажется, не ко времени я соснул — извини. Что случилось?
Чикин посмотрел на замполита, оглянулся на меня, и я понял — неловко вдруг стало комсоргу. «Может, не стоило замполита будить? — словно говорил его взгляд. — Вон глаза у Штурманова какие усталые… Может, не такой уж у меня и сложный вопрос, чтобы над ним еще замполит голову ломал?»
Но отступать было уже поздно.
— Дело у меня такое, — сказал Чикин, — учебу «один плюс один» мы затеяли. Замахнулись даже на большее — по этому поводу бюро специальное решение приняло. А результатов пока никаких нет. Не видно.
— То есть?
— Ребятам, я думаю, мало знать, что у нас теперь нет отстающих — это же общая оценка дела. А вот чего каждый матрос добился, никому не ведомо. Подошло время, по-моему, зачеты у ребят принимать. Наверняка многие сумеют сдать на классных специалистов. Вот тогда и станет ясно каждому — научился он чему-нибудь или на месте стоял, и что он от себя в общее дело вкладывает.
— Так, — Штурманов кивнул, соглашаясь, и коротко черкнул что-то для памяти на листке бумаги. — Это дело, комсорг. Спасибо, что напомнил. Я поговорю с командирами боевых частей, со специалистами — пусть готовятся принимать зачеты. Еще что у тебя?
— Несколько заявлений у меня лежит о приеме в комсомол. Надо их рассмотреть. Это, я думаю, сделаем после того, как ребята зачеты сдадут. Пусть у многих из них будет двойной праздник… Нужно в общем большое собрание провести, в делах наших как следует разобраться. Отчет на берегу все равно придется давать — так чтобы не сказали нам, что мы тут больше разговорами занимались, чем делом…
— Ты комсорг — тебе, как говорится, и вся власть в руки.
— Власть властью, а вот как раз такое собрание я и не могу провести, — виновато сказал Чикин. — Не лежит у ребят душа к разговору, и ругать их за это я не могу: я ведь вижу, как они устают. Но ведь дальше у нас будет еще больше работы! Я не знаю, как быть…
Штурманов прошелся медленно по каюте, устало прислонился к переборке, помолчал полминуты, прикрыв глаза.
— Не знаешь, как быть… Ну, давай тогда вместе посоображаем.
Наш замполит, наверное, самый беспокойный на лодке человек. Он везде, он со всеми и ночью и днем. Сын и внук матроса, он знает морскую службу от самых азов, и ему, конечно, легко понять, что значит усталость в далеком походе.
На корабле много офицеров. У каждого из них свои обязанности. Но самое сложное, думаю я, приходится на долю замполита.
Нет на лодке такого матроса и офицера, с кем бы в течение суток он не увиделся, не поговорил. Но он ведь должен не просто поговорить, не просто встретиться ради нескольких, порой ни к чему не обязывающих фраз.
Усомнившийся в своих силах должен после беседы с замполитом снова поверить в свои силы, почувствовать себя нужным для дела. Равнодушного нужно заставить потянуться к работе. Такая у замполита задача. А люди на лодке разные, и характеров похожих нет, и к каждому надо найти свой ключик, каждого суметь понять и говорить с ним так, чтобы и он тебя понимал. Все это никогда и никому не давалось легко, и я не знаю, где предел этой нервной нагрузки, и сколько ее вообще может выдержать живой человек. Если бы величину этих нагрузок можно было определять какими-нибудь приборами, какие показания давали бы они?
Читать дальше