Владимир Мирнев - Дом на Северной

Они присели на низенький подоконник. У нее подвернулось платье, оголив полные бедра, и она тут же одернула его.

— Зина, ты помнишь наш разговор?

— Я помню, я все, Сережа, помню, только я тебе… Я тебе хотела сказать… Не могу я так. Я тебя хотела попросить об одном. — Она посмотрела на него и, обняв его, тихо проговорила: — Сережа…

— Что ты хочешь попросить? — Сергей встал, словно почувствовал недоброе.

— Обещай мне одно. Я тебя умоляю. — Она заплакала, отвернулась.

— Пожалуйста, но ты скажи, чего обещать?

— Сережа, ты видишь, какая я дрянная… Я тебе доставляю одни неприятности. Но, Сережа, ты помнишь, я была совсем не такая, я раньше не плакала. Помнишь? Это не знаю отчего, Сережа…

— Ну?

— Я в таком положении. Я даже не думала. Я даже не могла представить, что так получится. Лучше бы я тогда отревелась и не пошла… Я одно только хотела узнать, когда пошла за тобой, там, помнишь? Я одно только хотела — хотела узнать, любил ли ты меня раньше? Я не могла представить даже большее, Сережа! Ты же знаешь меня, ты же всю меня знаешь… Ты меня прости, я сама не знаю, что говорю. Но что делать? Но что делать? Я с ума сойду.

— Зина, но я тебя люблю. Я знаю это. Я всегда тебя любил.

— Сережа, прошу тебя об одном — уезжай.

— Но, Зина… Вот…

— Сережа, у меня дети. Как ты не поймешь? Я плохая мать, и хуже ты не найдешь, но пойми, я же им мать, а они мои дети.

— Я их буду любить. Обещаю тебе. Всю жизнь, как своих.

— Но у них же есть отец. Они не сироты. И потом, Сережа, ты посмотри, Сережа, и у тебя то же самое — ребенок. Что ж получается, чтобы нам не страдать, нам на всех плюнуть… Еще горше будет, когда мы на их горе радость нашу попробуем построить… Какой это эгоизм! Это страшно, Сережа. И муж у меня больной, у него туберкулез, ему нужно есть всегда горячее… Он же пропадет. Я его жалею, он же человек, без меня пропадет. И он такой… Я дрянь такая, я гадкая, но он без меня… без меня ему никуда… Пропадет.

— Что же ты предлагаешь? — спросил хмуро Сергей и сел рядом, чувствуя, как все, что окружает его, становится бесцветным и далеким: и потолок, и пол, и окна, и она.

— А разве я знаю… — Она всхлипнула и, зажав лицо ладонями, заплакала.

— Давай будем хотя бы в одном городе жить. Надо же как-то вместе…

— Не знаю. Сейчас я ничего не соображаю и ничего не знаю. Я боюсь чего-то, Сережа; я как увижу тебя, у меня сердце колотится вот так, вот так, и в глазах весь белый свет так и прыгает, так и прыгает. А главное не это, я боюсь, что может что-то случиться. Я не за себя боюсь, Сережа… Дети… Если муж узнает, он не переживет… я так боюсь… Я не за себя боюсь, Сережа… Я бы лучше умерла, чем так жить. Я не за себя, видишь… Уезжай, Сережа. Надо побыть раздельно. Надо. Я это предчувствую. Видишь, надо…

Сергей не ответил. Встал и направился по коридору, слушая, как немо и глухо — то ли в нем, то ли где-то вне его — стучит сердце и как этот стук, нарастая, больно отзывается в голове, и он неожиданно для себя решил: лучше, если он улетит, и им действительно, ему и Зине, надо спокойнее и обстоятельнее подумать обо всем. Она шла сзади и что-то говорила. Он ее не слушал. Главное было решено. Оно давило своей бесповоротностью, словно бездна открылась, куда нужно прыгнуть, и он, зная, что прыгнет, все же думает: прыгать или нет. И хотя Сергей не слушал ее, все, что она говорила, понимал, словно кто-то посторонний жил в нем, слушал и ставил его в известность о ее мыслях.

На следующий день Сергей улетал. Он все ждал, что Зина приедет его провожать, ходил взад-вперед перед аэровокзалом, видел в стеклянной стене своего двойника и все ждал. На площадь один за другим подъезжали автобусы, из них поспешно выходили пассажиры, а ее не было. Она не обещала прийти провожать, но он ждал. Ровно в двенадцать часов нужно было идти к самолету. Сергей подождал, пока выйдут все пассажиры из только что прибывшего автобуса, — не было, — поднял свой тяжелый портфель и направился к самолету.

— Сережа! — услышал он, медленно направляясь к группе пассажиров, спешащих к самолету. Это была Зина… На ней та же кофточка, которая ей так шла, новые английские туфли, только лицо у нее было совсем растерянное и бледное. Она всхлипывала, в расширенных глазах был страх. Сергей поставил портфель на землю и кинулся к ней…

Она припала к нему и затряслась от плача, и он вдруг почувствовал все ее волнение, всю ее, такую беззащитную и слабую… Какой она сейчас показалась худенькой, маленькой…