Александр Малышкин - Люди из захолустья

Часам к четырем кончил про парад, всего строк триста; в общем встал из-за стола довольный. Теперь он с чистой совестью мог одеться во все лучшее, пойти пообедать, а потом… Соустин был широкоплечим, довольно рослым и красивым парнем; оставалось, пожалуй, у него в лице что-то мальчишеское, неувядшее. Вот только галстука никогда не мог завязать как следует: то затягивался под горлом в крошечный узелок-пупырышек, то все сползал вниз, хоть каждую секунду подтыкай пальцем. Да и носить-то галстуки стал совсем недавно, года четыре. «Я ведь мужик, Ольга!» — разговаривал вслух, в радостной суете перед зеркалом.

Раза четыре прошелся по спуску от Остоженки к Крымскому мосту, из сводчатого коридора которого, из надречной тьмы, скатывались то и дело огненные комнаты трамваев. Их любви с Ольгой шел третий год… Однажды в той же «Производственной газете» был юбилейный вечер с пивом и танцами. После контрабандного полстакана водки Соустин, сгоряча выскочив в музыку, в духоту гостей, подсел к Зыбиной, жене завпартотделом, и наговорил ей чего-то бессвязного и в высшей степени головокружительного. Она не возражала, когда во время вальса он поцеловал ей руку, а потом даже погладил плечо сквозь черный паутинный шелк, только дремотно и непонятно улыбалась. Соустин осмелел и, когда тесная волна танцующих оттолкнула их в проулок между сценой и стеной, крепко притиснул Ольгу к себе. Женщина по-прежнему кружилась около него, как спящая, улыбалась, как спящая; ему стало даже жутко от такой покорности… Через два дня они встретились на Сретенском бульваре, и Ольга первое время даже не позволяла брать себя под руку. Так продолжалось полгода.

Странно, что при Зыбине Соустин не ощущал ни неловкости, ни угрызений никаких, точно то был совсем посторонний, нисколько не замешанный сюда человек. Возможно, Зыбин ничего и не знал, потому что Соустин ни разу не бывал у них, хотя в комнате у Ольги постоянно толкался, чайпил и ужинал разный народ: художники, малоизвестные, но уже превознесенные в своей среде и столь ядовито-скромные от гордости, как будто вот-вот сделают такое, от чего весь мир ахнет; не выявившиеся еще поэты из молодых, которые несли в себе черт знает какую творческую бурю, а пока стреляли за трешками по редакциям; композиторы, имеющие вид одержимых и исполняющие свои опусы как бы в припадке падучей… Самой Ольге искусство не удалось (она училась одно время у знаменитой певицы), одна отравная мечта осталась, вернее воспоминание о мечте, о несбывшемся шуме больших зал, полных обожания и славы… Может быть, отсюда и пошло все. Ей стала близкой та отзывающаяся цыганщиной, истерическая, чуть-чуть трупная струна, которая слышалась кое-где в искусстве; со стола ее посмертно улыбался Есенин; она могла прочитать наизусть те стихи, в которых Гумилев якобы дважды предсказал свой конец. Художники расписывали ей комнату орнаментами из анемичных, истомно изогнутых растений и медальонами с головками самой Ольги, в которых она получалась одутлая и тонкошеяя, вроде болотного цветка; поэты за чаем вырыдывали отрывки из вынашиваемых поэм. Были среди них свои божки и баловни, но ревновать тут Соустину, собственно, было не к кому: Ольга лишь опекала этих блаженненьких, бегала хлопотать за них по издательствам и музеям. Сам Зыбин почти не заглядывал в эту компанию, а если и заглядывал, то очень хмуровато; все собирался побеседовать с Ольгой, да никак пока не собрался. Она и жила нетронуто в своей комнате, в своем душевном захолустье, как жила до него, — брак их вырос из квартирного соседства. Однажды, еще до Соустина, она потихоньку, едва пересиливая отвращение, обратилась к специалисту-врачу с женским своим недоумением, отчего ей безрадостно, когда к ней подходит молодой, здоровый муж. «Полюбите его», — сказал врач.

В то лето, после вечеринки, она прожила с Соустиным вдвоем полтора месяца в одной комнате, в Крыму. То был райский уголок, деревушка Партенит, где впервые пришла к Ольге настоящая любовная, почти дикарская радостность.

В этом августе она опять дожидалась его в Мисхоре. О, как трудно была пережита мокрая, желтая зима, урывочные встречи и такие же ласки где-нибудь на бульваре или в нелюдимом переулке, с оглядкой, с оскорбительно-вороватым утоленьем! А в первый вечер своего приезда на юг Соустин сразу увидел фантастически-красные от заката деревья над синим морем, и сердце заныло гибельно от этого невероятия, от неохватимости мира, от близости невидимой Ольги… Он нашел ее у дачи «Рабис» (опять искусство!), среди красных деревьев. Ольга прогуливалась по гравию с высоким, прищуренным, в вышитой рубашке, — как узналось потом, известным певцом из Харькова. И тут же почуялось, что этот далеко не из блаженненьких; поэтому Ольгу отвел от него неловко, почти отдернул, показывая всю свою власть над ней, и губы жалко, нехорошо свело. Вышитый, наверно, потом смеялся, и Ольга самолюбиво помрачнела.