Юрий Стрехнин - Выходим на рассвете

Кедрачев промолчал. Он еще не совсем понимал, в чем провинился.

— Я тебя спрашиваю, сукин ты сын! — повысил голос Филаретов. — Ты зачем к австрийцам ходил? Кто тебя просил совать рыло не в свое дело? Ты же офицера, негодяй, ударил, и мне сразу жалоба!

— Виноват, ваше высокоблагородие! — вытягиваясь изо всех сил, пробормотал оробевший Кедрачев.

— Знаю, что виноват, болван ты этакий! Наделал мне забот! Того и гляди, выше пожалуются, господа-то с фанаберией, хотя и в плену. А я потом из-за тебя, мерзавца, должен буду претерпевать!..

Полковник потоптался перед Кедрачевым, оглядывая его, как бы примериваясь, что же все-таки сделать с ним? Повернулся к Петракову:

— Семь суток гауптвахты ему! Пусть недельку нужники почистит. Прямо отсюда и отведи.

«Вот те и заказал сестре ботинки…» — с досадой подумал Кедрачев. — А все из-за австрийца этого…

На гауптвахте Кедрачеву жилось не так уж плохо. Стерегли его знакомые солдаты, из его же роты. Через них удавалось разжиться и табачком и молочком, до которого Кедрачев, выросший в деревне, сызмалу был охотник. Через одного из солдат, которому после смены караульного наряда предстояло побывать в городе, Кедрачев послал сестре, чтобы не затревожилась, записку: «По службе занят, прийти пока не могу, но ботинки вскорости закажу».

И первое, что сделал, отбыв свое на гауптвахте, — снова отправился к сапожнику.

Его Кедрачев нашел без труда — ему указали место за нарами, где трудился известный всему лагерю мастер — длиннолицый, с огромными черными острыми усами, с глазами чрезвычайно живыми, несмотря на пожилой возраст.

Кедрачев легко договорился с ним. Уже собираясь уходить, вспомнил об унтере, которого отбил у озверевших офицеров, спросил:

— Вернулся из лазарета Гомбаш?

— Гомбаш? О, Гомбаш! Пан солдат — тот самый спасител Гомбаша? — сапожник прямо просиял. — Велька благодарность вам, пан солдат!

— Какой я тебе пан? — рассмеялся Кедрачев. — Такой же, как и ты… Так где ваш Гомбаш?

— Два ден из лазарет.

— Послушай… — Кедрачев потянулся было к карману, где у него хранилась фотография, хотел попросить сапожника передать ее владельцу. Но передумал: «Сам отдам. И посмотрю, что за человек. Интересно. Вон как солдаты его уважают». Спросил:

— А где Гомбаша найду?

— Момент, момент! — вскочил сапожник с табуретки. — Прошу немножко, минутка, пан солдат! — и, накинув шинель, поспешно вышел.

Мастерская сапожника — закуток за нарами, была, как сразу успел заметить Кедрачев, местом уютным. Здесь у сапожника, как у лица, видимо, привилегированного, которое может позволить себе спать не на общих нарах, стоял топчан, покрытый серым солдатским одеялом, а над верстаком, на котором аккуратно были разложены многочисленные сапожные инструменты, висело написанное маслом довольно большое изображение мадонны с младенцем на руках. «Верующий, — подумал Кедрачев про сапожника, — не то, что я, грешный, в церковь и дорогу забыл — разве что по праздникам строем гоняют. Да что толку, молись не молись…»

Внимание Кедрачева привлек гомон — за нарами, в бараке раздавались громкие голоса. Пленные, притащив с кухни бачки с едой, начинали обедать и, видимо недовольные чем-то, возбужденно переговаривались. Кедрачев прислушался, но ничего не понял: разговор шел сразу на нескольких языках. «Чудно, — не в первый раз удивился он. — Мундир вроде один, австрийский, а народ разный: кроме австрийцев — и чехи, и немцы, и эти, как их, мадьяры, и словаки, а то еще русины — те совсем почти по-нашему говорят, и поляки есть… А что они расшумелись? Обедом недовольны? Так ведь и нас, своих, худо кормить стали. Чем дальше война, тем харчи жиже. Да шутка ли — сколько мужиков в армию забрали! То они растили хлеб, а теперь — только едоки…»

Вернулся сапожник. С ним пришел и унтер Гомбаш в наглухо застегнутой шинели, в низко надвинутой форменной суконной шапке с козырьком. Походка его была осторожной, как у человека, не уверенного, хватит ли у него сил идти. Лицо его было бледным, со следами заживших кровоподтеков, на лбу выделялась косая, еще не зажившая ссадина.

— Вы ест мой спасител? — улыбнулся он, подходя к Кедрачеву, вставшему с табуретки, и протягивая ему руку. — Болшой благодарность вам. Шпасибо! Благодаря вас господа офицеры не отправили меня — как это? — на тот цвет!

— На тот свет! — поправил Кедрачев. — Ничего, бог миловал.

— Шпасибо! Шпасибо! — снова тряс его руку Гомбаш, и Кедрачев, чувствуя, как некрепка она, предложил, показывая на табуретку, на которой только что сидел: