Инга Петкевич - Лесные качели

Это, впрочем, проходило, как и накатывало. Миновала очередная комиссия, со вздохом добавив ему еще один год жизни, и Егоров, слегка пожмурившись на новый, подмененный внезапно мир, отводил взор (это был безотказный прием), смотрел в небо и вздыхал: на месте… Небо все еще было на месте, и Егорову в том небе имелось местечко. Он скреб щеку опасной бритвой, болел за «Крылья Советов», за которые ни один летчик давным-давно не болел, проводил по верному бобрику полубокса рукой: эта хорошая стрижка состригала как раз седину… он не чувствовал себя ни больным, ни старым. Только очень уж незнакомые люди окружали его — но и это кстати: если почти не осталось людей, с которыми можно вспоминать прошлое, то и прошлого у него вроде как не было, как не было его и у свеженьких однополчан.

Проснулся он неожиданно бодрым и веселым. За окном мелькали деревья, над ними висели кудрявые облака. Цыганка на нижней полке кормила грудью младенца. Взгляд ее рассеянно прошел по лицу Егорова и безмятежно улетел в окно. Егоров встрепенулся и заворочался в поисках полотенца и принадлежностей для мытья. Взгляд цыганки вернулся в купе, скользнул по Егорову и заземлился на младенце.

В коридоре курили несколько мужчин. Взгляды их остановились на фигуре Егорова оценивающе, и, доставая сигареты, он с удовольствием подумал, что никто вокруг не знает, кто он такой. Ну еще можно, наверное, догадаться, что он бывший военный, но что он летчик — этого уже не узнает никто.

За окном бежали деревья. Они возникали из будущего и быстро исчезали в прошлом.

Поезд еле тащился, а может быть, это Егорову только казалось. Он ведь привык к другим скоростям. Но спешить ему было некуда, и он смотрел в окно.

Впервые он преодолевал такое громадное расстояние на поезде. Его почти умиляла эта неторопливая и неповоротливая гусеница, и пейзаж за окном был ей под стать, такой же простой, надежный и убедительный, будто картинка из путеводителя. Земля была прочной, вела себя прилично, не опрокидывалась вдруг и не летела тебе прямо в лоб. Земля была уютной, простой и надежной, как манеж, по которому ему предстояло учиться ходить. Новая жизнь манила его, и по мере ее приближения с бешеной скоростью уносился в прошлое его военный городок.

Кто-то попросил прикурить. Ему не хотелось разговаривать, но парень так доверительно заглянул в лицо, так красноречиво дохнул перегаром, так горестно вздохнул и потоптался в нерешительности, что Егорову невольно пришлось обратить на него внимание.

— Эх-ма, — вздохнул тот. — Семь лет дома не был! На родине, в Рязани… — добавил он, подумав.

— Бывает, — пробормотал Егоров и хотел прибавить что-нибудь сочувственное или ободряющее, но вместо этого почему-то вдруг тоже вздохнул и сказал такое, чему и сам очень удивился. — Нелетная погода, — сказал он.

— Вы летчик, да? — восторженно подхватил парень.

Егоров смерил его горестным взглядом.

— А ресторан в поезде работает? — спросил он.

— А как же! — ликовал парень. — Даже пиво есть! Семь лет пива не пробовал!

Они начали с пива, потом было вино под откровенно дешевым названием «Розовое». Парень рассказывал свою нехитрую жизнь, состоящую из детства и колонии, рассказывал горячо и вдохновенно, щедро окрашивая все блатной романтикой, терпкой и дешевой, как вино, которым они вместе запивали каждый свое горе.

…Очнулся он на своей верхней полке. Солнце уже садилось, монотонно стучали колеса, и в тон им глухо стучала кровь в висках.

Цыгане пили чай вприкуску, оглушительно хрустели колотым сахаром и переговаривались о чем-то по-своему. Их позы поражали своей непринужденностью. Они были дома. Весь поезд да и весь мир был для них домом. Молодуха качала своего ребенка, взгляд ее прошел сквозь Егорова и будто пригвоздил его к стене.

Вдруг все встрепенулись и бросились к окошку. Ребенок почему-то оказался на руках у Егорова. Цыгане галдели что-то на своем гортанном наречии, размахивали руками, стучали кулаками в стекло, а один вдруг засвистел так пронзительно, что ребенок на руках у Егорова завопил диким голосом.

В просвет между телами, залепившими окно, Егорову удалось разглядеть на лесной опушке целый цыганский табор: костерок, палатки, стреноженную лошадь, скучающую собаку. Ему очень захотелось оказаться там, возле костра, в тихих сгущающихся сумерках, лежать и слушать крик ночной птицы и шорох туманного леса, и он решил обязательно купить палатку и пожить так одному где-нибудь на берегу залива.