Сергей Татур - Пахарь

Дмитрий заигрался с сыном. А я смотрела на него и силилась угадать, часто ли его мысли улетают в Чиройлиер. Кажется, он не раздваивался и ему нравился этот крутой склон и сын, донимавший его милыми несуразностями. «Он-то при деле, — подумала я. — Почему я до сих пор не при деле?»

Отдышавшись, мы возобновили восхождение и вскоре стояли на площади перед церковью. Миниатюрным здание казалось только издали. Вблизи оно впечатляло совершенными пропорциями и монументальностью, хотя и оставалось небольшим по размерам сооружением. Совершенство человеческого тела — это ведь прежде всего идеальные пропорции. Так было и с этой церковью. Неухоженность здания, однако, воспринималась как диссонанс. Росписи потускнели, поистлели, местами отслоились вместе со штукатуркой. Я заглянула в черный оконный проем. Из пустого помещения дохнуло затхлостью. Я отпрянула. Увидела привинченную к стене табличку, объявлявшую, что объект охраняется государством. Чем так охранять, лучше вообще не охранять, а табличку снять. В Самарканде и Бухаре памятники зодчества действительно оберегаются. Я сказала об этом Дмитрию. Он рассеянно кивнул. Он-то прекрасно знал судьбу бесхозного имущества. Металл становится металлоломом, дерево — гнилой трухой.

— Пошли отсюда, — наконец сказал он. — Кому-то за это надо по шее надавать…

— Это не наш стиль работы! — сказала я, подстраиваясь под его настроение.

Он смерил меня взглядом, расшифровать который не составляло труда: «Много ты понимаешь! Все наши беды — от миндальничания, от того, что мы, и я в том числе, слишком много уговариваем и слишком поздно разрешаем себе власть употребить. Воспитываем и разъясняем, когда давно пора с работы гнать да полгода не принимать никуда, чтобы проняло». Сам он с некоторых пор не останавливался перед крутыми решениями, и не сожалел потом ни об одном из них. Есть терапия, говорил он, а есть хирургия. У них разное назначение, но медицина одинаково нуждается и в том, и в другом методе исцеления.

От церкви мы направились вверх. Петик мужественно вышагивал рядом с отцом. На перевале, у Байдарских ворот, стояла харчевня, стилизованная под старинную корчму. За ней были поставлены островерхие шалаши с колодами-столами. По замыслу общепитовцев, они должны были привлекать путников. Но официанты ленились совершать дальние рейсы, и эти нехитрые сооружения пустовали. В самой же харчевне мы с трудом разыскали свободные места.

— Пьем только пепси-колу! — объявила я.

Дима пожал плечами. Все пили вино, а мы наливали в бокалы пузырящуюся пепси-колу и ели прекрасную баранину.

— Терем-теремок, кто в тереме живет? — спросила я у Пети.

— Мама, это и есть теремок?

— Самый настоящий. Видишь, какие толстые бревна уложены в стены? Медведь их никогда не разломает.

— А волк?

— Тем более.

— А баба-яга?

Я ответила уклончиво. Высокая концентрация сил зла, коварство и хитрость делали бабу-ягу способной на непредсказуемые поступки.

Наверху было раздолье. Мы прошагали по плоскогорью километра два, наткнулись на березовую рощу и легли прямо на траву. В кронах шумел ветер, листья трепетали, свет и солнце были щедро разлиты по роще, белые стволы умиляли. Жизнь была хороша, так хороша, что не верилось в это.

Мы поднялись, наверное, метров на 800—900, но высота ощущалась как простор, как более сильный поток света, как обнаженность пространства на многие километры вокруг. Мы слушали природу. Березовая роща вмещала в себя целый мир. Мы растворялись в нем, потом вновь выкристаллизовывались в самих себя, но были уже не прежние, а обновленные, более чувствительные к своей и чужой боли, более нетерпимые к грубости, неискренности, эгоизму. Лес, трава, ветер, лето. Казалось бы, что может быть естественнее близости человека к ним? А мы отделили и отдалили себя от них, и теперь, очутившись в их объятиях, изумляемся их первозданной стати, и красоте, и целебной силе. Я вспомнила «Березовую рощу» Куинджи, полотно удивительное по передаче летнего света, летнего радостного потока жизни. Эта картина в Третьяковке потрясла меня. Березовая роща, которая шумела вокруг нас, ничем не отличалась от куинджевской.

Тишина была долгой-долгой, такой долгой, что, казалось, не кончится никогда. Петик спал на пиджаке Димы. Солнце медленно клонилось к закату. Когда Петик проснулся, тишина кончилась. Он заерзал, поднялся, забегал, как заведенный. Он бегал между белых плотных стволов берез и заливался смехом, как колокольчик. Избыток веселых ребячьих сил бил через край. Он падал с разбега на траву, кувыркался, мгновенно извозил костюмчик. Теперь он был в своей стихии. Неугомонный чертенок, придумывающий себе все новые игры. Я любила его безумно. Страшно хотелось схватить его, прижать к груди, заласкать. Но этого я не могла себе позволить. Я воспитывала не маменькиного сыночка, а человека сильного, самостоятельного, которому в будущем для восхождения по лестнице жизни придется черпать вдохновение и силы из багажа, сложившегося и в эти непоседливые и милые годы. Наконец отец изловил сорванца и водрузил себе на плечо. Объявил: