Григорий Боровиков - Ника

— Над вами, если хотите знать. — Венков перестал смеяться.

— А что в нас смешного?

— Мужики вы хорошие, некоторые славно воевали. А сейчас, в серьезном деле, горлопаните, страху на меня напускаете, спектакль устроили, да и плохой. Ну не смешно ли?! Вы люди взрослые, серьезные, и давайте говорить серьезно, а спектакль ваш мне смотреть некогда.

Шабашники опешили: это для них было неожиданностью.

— Вы или вливайтесь в колхозную строительную бригаду и работайте, как положено, или придется уехать из села. Созовем собрание, осудим вас и выселим куда-нибудь подальше, чтобы здешний воздух не портили. Жаловаться можете, куда угодно… Вот так… И еще одно скажу. Чужаком меня назвали. За это не обижаюсь. Да, я не здешний. Но я крестьянский сын. В меня кулаки из обреза стреляли. Выжил. И на войне был, и раны мог бы напоказ выставить. Но этим никого не удивишь… Идите и подумайте, как вам жить…

До сих пор Прошка не мог понять, как они, семь мужиков, покорно встали и молча ушли.

Три дня и три ночи сидели они в избе у Прошки, выпили три четвертных бутыли самогону, съели полкадки соленых огурцов. Временами взвивалась и быстро падала песня. Больше всего думали, каждый свое, спорили, ругались, пока не свалились замертво, кто где сидел. Выспавшись, хмуро вели меж собой вялый разговор.

— Чего делать будем? А?

— Э-эх, то ли дело было с прежним председателем!

— Куда там! Только не ленись, работай, а деньги сразу на бочку.

— С этим не обрыбишься. Выселением пугает.

— Теперь это модно: тунеядец, будь добр проехайся в тайгу, подале от народу, сам себя покорми.

— Очень просто: кампания такая началась. Помните, как Указ вышел за колоски судить. Поначалу за горсть колосьев на сколь лет сажали. Вышки в поле понаставили, пионеры на них дежурили, А вскорости как-то позабылся Указ, с мешками ворованного зерна попадались — и ничего…

— А с опозданием на работу в городах. Опоздал на полчаса — пожалуйста, в тюрьму… А теперь по три дня прогуливают — и ничего…

— А тунеядцы — это новое, только начинается. Сейчас можно влипнуть, пока горячо.

— Какие мы тунеядцы! Мы рази не кормим себя и семьи! Мозоли на руках тверже железа, стамеской сострагиваешь.

— Теперь это, значит, не поощряется, — изрек Прошка. — Значит, на ноги стали подыматься, и требуется порядок.

— Что ж, выходит, надо в бригаду идти?

— Выходит, так.

Трещали похмельные головы, медленно ворочались в них мысли, наконец остановились на одном: не миновать идти на мировую с Венковым. Для разговора выбрали Прохора: «Ты словоохотный, тебе это с руки, словомолу».

Венков встретил вежливо, как будто и не было перепалки.

— Согласны в колхозную бригаду, — с порога сказал Прошка. — Куда же деваться: прошло то время, побаловались. Было, никуда не спрячешь. Наш брат ведь какой? Смотрели на шабашку, на калым сквозь пальцы — мы и рады. Раз нельзя — значит, не будем. С нами просто: руки при нас, мы где хошь прожиток себе заработаем. А вот есть такие, что за государственной спиной себе нечистыми руками хоромы отгрохали. Вот каково им будет, когда до них доберутся да как из партии шуганут! Во-от!..

— Вы о ком? — спросил Венков.

— Есть такие.

— Есть, к сожалению, — согласился Венков.

— Вот под них бы…

Прошка не договорил, не нашел тогда нужных слов, а только сделал резкий жест, будто лопатой копнул… Теперь же слова Лаврухи о том, что надо жить на трудовые деньги, вызвали в нем чувство досады.

— На трудовые, говоришь. Да, деньги как бабы: дороги, когда с трудом достаются. Но мы калымили-то как? А?.. Кожа с рук сползала, через кровавые мозоли деньги-то доставались. Так разве они нетрудовые?

— Да уж работали на совесть.

…Только Прошка снова принялся за печку, опять пришел Владимир Жбанов, вынул из кармана бутылку. У печника глаза радостно заблестели.

— Володя!.. А я-то тебя заглазно костерил! Ух! Жадюгой обзывал, а ты… ты вошел в положение.

— Об одном прошу: раздавите ее, мерзавку, после работы, — с вежливой улыбкой попросил Жбанов.

— Это уж само собой… — Прошка театрально прижал к груди испачканные глиной руки. — Я ее при тебе в воду поставлю, пускай прохлаждается. — Взяв бутылку за горлышко двумя пальцами, он осторожно опустил ее в ведро с мутной желтой водой. — Видел?.. Схоронена до поры до времени.

Спустя четверть часа после ухода Владимира Жбанова к печнику чуть не на карачках, кряхтя и чертыхаясь, подобрался Лавруха, сел на полу.

— Всего так и скрючило. Карниз пришивал на ветру, проегорило насквозь. Глянь на руки-то!.. Зажелезило — не согнешь.