Борис Попов - Без четвертой стены

— А вас как звать? — спросил Красновидов.

— А меня Стрелкой, — помедлив, ответила санитарка и зарделась. — Смешное имя, правда?

— А по паспорту? Есть паспорт?

— Есть, месяц назад получила. Тоже Стрелкой.

— Ну что ж, красивое имя.

— Ага.

— И что, так все время около меня и дежурила?

— Посменно, конечно. С Олей. Та в институт готовится, в медицинский.

— А ты?

— А я подрабатываю. Семья у нас. Бабка старая и три братика. Отца на войне, под Кенигсбергом… это… в обе ноги и в руку. Три года почти в госпитале, в люльке. А умер от туберку…

«Пожар!» Сознание его снова начало тонуть в мутной пелене. Он уже не слышал, как в палате рокотал его голос: «А пожарные-то опоздали! Яшу спасите, Яшу!»

— Больной! — звала растерянная санитарка. — Очнитесь! — Привела его в чувство. — Ну вот, вы опять. Прямо хоть плачь.

— Нет, нет, Стрелка… в порядке, — он отогнал от себя серую липкую паутину видения. — Я больше не поддамся.

— Ну, смотрите. Думайте о чем-нибудь хорошем, и вам будет лучше. Пойду за обедом. — Она в войлочных тапочках, и шагов ее в палате не слышно. От дверей показала кулачком: «Держаться!»

Красновидов заставил себя думать о хорошем. Голова кружилась, как после тяжелого похмелья, грудь теснило, в ушах стоял неумолчный шум. И все время поташнивало. Стоило только на секунду закрыть глаза — и его опять уносило в сумасшедшую явь пожара. Надо лежать с открытыми глазами, решил он. Не поднимая головы с подушки, огляделся. Увидел на стене акварель в белой рамке. Лесной пейзаж. И речушка. Заливчик такой, и на берегу заливчика кто-то сидит. Один или двое, он не мог разобрать. Верхушки леса светлые, прозрачные, облитые предзакатным солнцем. Подумал: «Хорошо там, у речушки. Туда бы». В окно, застревая в тюлевой занавеске, лился ровный, спокойный свет. В палате было мирно, нежарко. И одиночество казалось приятным. Ничто не напоминало больницу, разве только термометр в стакане. И обрадовался тому, что жив. Слышит. Ощущает. Но глаза еще очень хотелось закрыть, они устали уже, утомилась, увидев сразу так много. Олег закрыл их на миг, и сразу все исчезло. Потянуло опять, потяну-уло в непроглядную темень, в носу терпко, гадко запершило от дыма, затрещало в ушах, и возник вдруг плачущий главный режиссер, медведем навалился на Красновидова.

— Больной! Больной! — проступило сквозь треск и грохот. — Ну вот, вы опять…

Стрелка принесла обед. Поила его из маленького белого чайничка бульоном, отщипывала ломтики хлеба и совала ему в рот, потом с ложки кормила рисовой кашей и давала запивать компотом. Приговаривала:

— Вот та-ак… Вот та-ак… Умничек.

— Вы меня как ребеночка, — жуя, выговорил Красновидов.

— А больной и есть ребеночек. — Санитарка поскребла в тарелке остатки. — Беспомощный и слабенький. А поправитесь — и ого! Эвон, какой вы большой, в койке не умещаетесь.

Она собрала посуду, поправила больному подушку.

— А теперь тихий час. — И ушла.

Теперь-то уж я глаз не сомкну, уговаривал он себя. Дудки. Глядел опять в окно, по сторонам, но все чаще останавливал внимание на картине в белой рамке. Лес, речушка. И вспомнилась Вера Тимофеевна. Стрелке небось подумалось: любовная история. Не было любовной истории. У него была Лина. Жена. И больше он никаких любовных историй не припомнит. И припоминать нечего. Не было их. С Верой Тимофеевной история совсем иная. Когда это было? В сорок третьем. Да, одиннадцать лет назад. Как время-то летит, ему уж за сорок перевалило. Сейчас он не мог сразу и вспомнить-то, где это было в сорок третьем. На Украине, это уж точно. И лес и речушка были. Как на этой картинке. Там они и встретились. Верней, она его встретила. Раненого. Уберегла. Спасла жизнь. Она была красивая, Вера Тимофеевна, молодая. Постарше, конечно, чем он. Лет на пять-шесть, а может и больше, трудно сказать. В войну старели женщины до срока. И звали тогда ее не Верой Тимофеевной, а Искрой. Такая у нее была подпольная кличка. Не может он всего этого забыть даже в бреду. Но и вспоминать невесело. У него дома в столе несколько тетрадей с надписями на обложках: «Рейд лейтенанта… в тыл к немцам». Там и история встречи с разведчицей Искрой. Диалоги, сцены, зарисовки образов солдат, офицеров, немцев. Самой Искры. Документы, вырезки из фронтовых газет. Потом как-нибудь, не сейчас. Он найдет время, достанет эти тетради, перечитает, вспомнит подробности. Больно уж часто что-то возвращается память его к тем дням. И забвения нет и покоя. И странная вещь: чем дальше уходят в прошлое эти дни сорок третьего, тем настойчивее вторгаются они в настоящее, в сегодняшнее.