Николай Почивалин - Вечерняя книга

Стоя в центре медленно движущегося круга-хоровода, группа ребят оживленно и одобрительно говорила о моей статье; отчетливо, в спину нам, кто-то из них сказал: «Вот он писал — который в очках, с глазастенькой…» Ах, как головокружительно сладка она — впервые и внезапно, при твоей девушке, свалившаяся на тебя слава! Ничего подобного больше я не испытывал ни разу в жизни: ни десять лет спустя, выпустив первую книгу, ни теперь, под старость, издавая сороковую…

После кино мы снова ходили по своему голубому лунному городу и говорили, говорили; хотя все основное — то прямо, то намеками — мы уже сказали друг другу, как решили и главное: если все-таки война подождет, осенью уедем учиться, я, конечно, буду подрабатывать в газетах, со стипендией нам с избытком хватит, учиться вместе легче. Всякие обывательские вопросы — вроде того, как и где мы будем жить, — нас не занимали вовсе: как все, так и мы; кооперативные квартиры и полированные гарнитуры, о которых тогда и слыхом не слыхали, понадобятся лет через тридцать — нашим детям…

…Что война будет, мы знали, и все-таки — имея в виду день и час — она разразилась неожиданно. Воскресный отдых был скомкан — словно с праздничного стола сдернули выходную скатерть. Нас, только что вышедших из парка, веселых и беспечных, как штормовой волной прибило к нарядной толпе, сгрудившейся у черного раструба громкоговорителя; в живой сосредоточенной тишине, под высоченным сине-золотистым небом, где-то уже вспоротым воем бомб, звучал напряженно-спокойный голос Молотова…

Потом толпа рассыпалась, растеклась. Одни поспешили домой, подсознательно чувствуя потребность побыть — может, напоследок — с семьей, с детишками. Другие, нагоняя друг друга, сдержанно переговариваясь, шли к городскому комитету партии. Третьи — нашлись и такие — ринулись в магазины, скупая соль, спички, крупу, все то, что оказывалось на прилавках: кто — корысти ради, кто — в наивной надежде запастись необходимым на всю войну. Мы же — впервые на людях взявшись за руки и забыв расцепить их — пошли-побежали в свой комсомольский штаб. Здесь уже было — не протиснуться; второй секретарь горкома Алексей Власов, высокий, розовощекий и чубатый, взволнованно повторял:

— В Дом пионеров — митинг там, здесь не поместимся. Гаврилов сейчас придет — он в горкоме партии. В Дом пионеров — здесь не поместимся!..

Не поместились мы и в небольшом, рассчитанном на ребятню, зале Дома пионеров — стояли в проходах, дыша друг другу в затылок и вытягивая шеи, облепили крохотную сцену. Говорили коротко, большинство выступлений походило на рапорт: комсомольцы обувной ждут отправки на фронт, комсомольцы кожзавода считают себя мобилизованными. Коротким было и решение, принятое под единодушный ликующий гул: создать особый комсомольский батальон, — список по старшинству начал Саша Гаврилов. Распаренные, возбужденные, мы вываливались на улицу, готовые — как в кинокартинах о гражданской войне — немедленно встать в очередь за винтовками и не догадываясь, конечно, что многие из нас видятся в последний раз. Радио на улицах гремело маршами, затем передавали указы о призыве десяти возрастов, в том числе и нашего; мы спешили в редакцию, зная, что будем выпускать внеочередной номер газеты, и на ходу я уже складывал строки своего первого военного репортажа — с митинга…

Наш особый комсомольский батальон так почему-то и не был создан; Информбюро передавало сводки одну горше другой, происходило что-то непонятное для нас — отступала Красная Армия! — и, горячие головы, мы не однажды с упреком сожалели о своем батальоне: эх, если бы!.. Ребята уходили по одному, по двое, по нескольку человек — в порядке плановой мобилизации; на душе у меня творилось черт-те что: одну медицинскую комиссию прошел на общих основаниях, другую, с помощью Саши Гаврилова, отдельно, — оба раза, из-за проклятой близорукости, забраковали «по чистой». Подливало масла в огонь, подтравливало и то, что девушка моя — как-то тихо, спокойно, безо всяких вроде усилий — поступила на курсы военных радистов, не сказавшись, правда, поначалу родителям, и ходила после работы на занятия. Закончит, уйдет, а я, как старикан какой, останусь в тылу!.. Не лучше, кажется, чувствовал себя в этом отношении и Саша Гаврилов. Когда я зло пожаловался ему на чинуш из военкомата и врачей-бюрократов, он, всегда ровный, внимательный, рассердился, выпуклые загорелые его залысинки покраснели. «А мне, думаешь, легче? Я же — строевик, старший политрук! — Он жестко потер заострившийся, разделенный ложбинкой подбородок, устало посоветовал: — Не ной, дел и тут невпроворот».