Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Что ж, Вася, пойдем чай пить, — устало и ласково пригласила она и осведомилась у стоящей рядом старушки в темной шали: — Может, и вы, Анна Трофимовна?

— Благодарствуй, голубушка, — кротко отозвалась та, крученые кисти ее старинной шали при легком поклоне дрогнули, качнулись. — Я уж тут подожду.

Довольно бормоча, Василий ушел с заведующей, неся и одной руке ушанку, а в другой наготове зеленую эмалированную кружку; проводив их взглядом, старушка вздохнула, задержала на мне светлые, размытой синевы глаза, окаймленное краями темной шали, лицо ее было рыхло, изрезано морщинами.

— У каждого, похож, своя кручина, — просто и раздумчиво сказала она, имея в виду, как почему-то показалось мне, и привечавшую Василия заведующую булочной, а возможно, и многих других: ибо, в самом деле, разве мало вокруг людей, у которых при внешнем благополучии тоже есть свои горести, свои боли?

— Лечить вы его не пробовали? — спросил я, чувствуя, что уйти сейчас нехорошо.

— Да как же, как же! — попрекнула она за такую несуразицу. — Куда ни ездили, где ни лежал! И бодрить уж перестали: никакой надёжи.

— Отчего это у него?

— Известно отчего — от фронта. Дружок приезжал, говорил — в газете описывали: прыгнул он на своем танке с самой кручи. Фашистов этих подавил — видимо-невидимо! Орден дали. — Потемневшие, налившиеся давно растраченной, выплаканной синевой глаза старушки померцали, засветились гордостью и снопа, как выключенные лампочки, погасли. — Вытащили — как мешок с костями. Руки-ноги срослись, а самое-то главное — не вертается. Былого-то, может, всего и осталось, что к людям да на люди манит. Как сюда вот. И ведь не в обузу — нет! У него и посудинка своя, и сахару завсегда два кусочка с собой берет. Побудет тут — вроде у него что и отмякнет. Всю ночь без малого спокойно спит. А так ведь — ходит, бродит, говорит! Исказнишься вся, вникая: ни одного ведь словечка не разберешь, все мимо да врозь. Разве что когда брить его начнешь, тогда только мало-мальски разумное и услышишь. Это уж я точно приметила. Усадишь его, простынкой закроешь, станочек его безопасный соберешь, щеки намылишь, — он строговато так и окликнет: «Андреев, — полубокс». Парикмахер это у них там, сказывали, был. Андреев-то. Опять же — побреешь, полотенцем ототрешь его, ровно вскинется: «Лиза… пришла?» И разборчиво, говорю, все!..

— Девушка, — подсказал я.

— Была когда-то, да вся вышла. — Старушка слабо, грустно покачала головой, с ней легонько покачались и крученые кисти шали. — Служила доктором в части у них. Узнала от его дружка, от Степы, — прилетела. Сейчас-то она профессор, в Ленинграде живет, на пенсию уж скоро, говорит, — внуки большие. Целый день с ним просидела. Все ему брови гладила. Они у него видали какие разлетистые! Гладит, гладит, говорит ему чего-то, в лице-то у самой — ну, скажи, ни кровиночки. А он только разочек — застонал, что ли, ровно ему больно стало. И опять все эдак же — смотрит напрямки и не видит ничего. Смеется и все лопочет, лопочет — как маленький. Утром прилетела, а сразу после обеда такси заказала. Опять же на самолет. «Анна Трофимовна, — говорит, — родная моя, простите, не могу! Если что понадобится, куда определить потребуется — пожалуйста, все сделаю!..» А что тут сделаешь — кто сказал бы?..

Сухие, огромные, какие-то стылые, предзимние — как низкое небо перед первым трудным снегом — глаза старушки смотрели так прямо, требовательно, в невыразимой муке своей, что я поспешно отвернулся.

— Господи, прости ты грех мне великий, — кротко вознесла она жалобу, рыхлое, раскроенное морщинами лицо ее порозовело. — Может, легче ему было, если б лег он, как другие, — под памятником?.. Об одном молю: чтоб продлились дни мои. Помру — кому он без меня нужен будет…

Я хотел возразить, запротестовать, потому что все это было не так, неправда, несправедливо, наконец, и смолчал, словно подавившись, растерянный перед ее особой правдой. Да, что бы с ней ни случилось, танкист-фронтовик, инвалид Великой Отечественной никогда не останется без внимания, никогда не кончит тем, чем в его положении могли бы кончить и кончают в другом мире, на трех четвертях земного шара! Да, понадобится — к нему примчится фронтовой друг Степан, прилетит профессор из Ленинграда. Да, его могут поместить в любую клинику, в самую лучшую клинику, в любой специальный пансионат, самый лучший пансионат, где он будет жить, не зная никаких забот, и при всем при этом кому он будет нужен так, как ей — матери!..