Юрий Благов - Аншлаг [Рассказы о цирке]

Разумеется, подобную идиллию артисту удалось создать при участии верных своих помощников, долгие годы деливших с ним тяготы приручения и дрессировки, — уже упоминавшейся Ксении Григорьевны Ченчик, Николая Казанкова, Александры Корабельниковой и тех служителей, которые работают с ним сейчас. Радости и тревоги Исаакяна разделяет его жена Тамара, не мыслящая своей жизни без цирка.

— Так как же теперь будет с Мануком? Он ведь вышел из повиновения…

— Бегемотов раздражают переезды, я уже говорил об этом. Только после пяти-шести выступлений в новом городе у меня с ними устанавливаются нормальные взаимоотношения.

— А удавы?

— Этим все равно. Они и в дрессуре не нуждаются. Я могу утром получить нового удава и вечером с ним работать.

— Но с Мануком-то как? Ведь он почувствовал свою власть над тобой…

Исаакян вздохнул и поморщился. Затем осторожно потрогал свои надтреснутые ребра.

— Я же говорю — посмотрим… Что я сейчас могу еще сказать?..

Несколько позже мы с Исаакяном сидели в гостинице «Москва» среди наших артистов, вернувшихся из гастрольной поездки по Мексике.

Исаакян поднял бокал:

— Давайте выпьем за цирк… Со всеми его бедами и радостями!

И, глядя на своего давнего друга, я от души пожелал ему успешно продолжить прерванную работу. Пожелал тогда мысленно, теперь это делаю вслух…

Да, риск неотделим от профессии циркового артиста, с этим приходится считаться. Животное остается животным даже в системе государственных цирков, где занимает штатную должность. Я еще раз желаю артисту успеха и думаю, что к этому пожеланию присоединятся все, кто хоть однажды видел выступление Степана Исаакяна или хотя бы прочитал о нем и его экзотических питомцах.

В дни празднования 2750-летия Еревана Степан Исаакян на манеже местного цирка снова встретился с Мануком. Встреча прошла, выражаясь официальным языком, «в обстановке дружбы и взаимопонимания». Вскоре труппа пополнилась новым участником — слоненком по имени Самбо. Затем обезьянами. А сам Исаакян стал народным артистом Армянской ССР.

Жизнь продолжается.

Родился я в семье музыкальной: отец был виолончелистом, брат — пианистом, мама пела, а я возмечтал стать артистом драматическим.

Но в Самарском театральном техникуме, куда я поступил, сценическое мастерство преподавал мейерхольдовец, помешанный на биомеханике. Он втянул нас в свою веру, и мы больше кувыркались, нежели читали монологи.

И когда Самарский цирк затеял грандиозную пантомиму «1905 год», наиболее хорошо кувыркавшихся пригласили в ней участвовать. Мы гирляндами висели на веревочной лестнице, изображая восставших потёмкинцев, и пели революционную песню. В 17–18 лет, когда ничего не страшно, каждый старался забраться под самый купол. Директор цирка всегда приходил нас смотреть, и не потому, что ему нравилось наше пение, а потому, что боялся как бы лестница не оборвалась — висело-то на ней человек двадцать. Однако лестница выдержала, а я «отравился» цирком на всю жизнь.

Программы тогда были потрясающие. Американец Барум — 40 лошадей, немецкие канатоходцы «4 Оттонес 4», наши Буслаевы (полет на аэросанях), воздушный полет Джиованни (тоже наши), укротитель Н. Гладильщиков, приезжали Бим-Бом, да перечислить всех невозможно.

Помню, труппа Оттонес под самым куполом разгуливала по канату, как по паркету! один, изображая пьяного, сваливался на канат и засыпал на нем, другой в образе девушки с ведрами ходил по спящему и т. д Сердца наших студенток пытался завоевать маленький Феликс Оттонес. Он во время репетиции лез наверх, будто бы что-то поправить там, обрывался, успевая в последнюю секунду схватиться за канат. И ему очень нравилось, как все ахали… Мы, однако, от его ухаживания наших девушек избавили: научили Феликса разным неприличным любовным словам, и он регулярно получал пощечины — девушки у нас были гордые.

Тогда акробаты и гимнасты выходили устанавливать реквизит в мохнатых халатах, каких мы даже в кино не видели. Но главное, конечно, номера… Закончив пантомиму, мы продолжали ежевечерне ходить в цирк, любуясь иными выступлениями по 30–50 раз! И вообще смотрели на артистов как на богов.

А летом в Ульяновске, где мы проходили практику в драмтеатре, я вдруг узнаю, что меня «ищут из цирка». Цирк там — летний, но все же…

Словно Добчинский с Бобчинским ворвались ко мне два брата-сатирика, которым репертком «зарезал» репертуар. Братья узнали, что я немного пишу, и ухватились четырьмя руками за эту тонкую соломинку. Я, как мог, принялся латать их куплеты, тем более что главное, скажем, в «Портном и сапожнике» заключалось не в словах, а в жестах: один из братьев никак не мог попасть ниткой в игольное ушко, и цирк содрогался от хохота.