Олег Михайлов - Час разлуки

Среди глубокой беззвездной ночи небо вдруг начало слабо светиться — фиолетовым и розовым. Алексей вглядывался в него, чувствуя, как наступает успокоение, словно этот рассеянный свет проник и в его душу. Но вот на горизонте вспыхнула одна зарница, другая, третья. Небо утратило кажущуюся кротость. Вспышки следовали теперь почта непрерывно, одна за другой — и все без грома. Алексей невольно сжался в уголку тахты, чувствуя собственную телесную и душевную связь с происходящим в бескрайних просторах над землей, ожидая, когда же ударит гром. И в этот момент раздался резкий телефонный звонок.

Женский голос неуверенно произнес:

— Это я… Ты слышишь, это я…

— Да! Да! Я слушаю! — кричал Алексей в трубку, но в ответ уже раздавались короткие гудки.

Едва он положил трубку, аппарат зазвонил снова.

— Я сейчас приеду… Я еду… — повторял голос, в котором Алексей уже без сомнений узнал Алену.

Только теперь страшной своей близостью, вспышкой блица молния осветила голубым, химически чистым светом комнату, и тотчас словно потолок раскололся над головой. И едва утихла последняя судорога грома, как с равномерным шорохом пошел тропически щедрый дождь. Алексей глядел на сплошную стену воды за окном и плакал от счастья. «Она вернется, вернется…» Выплакавшись, он быстро и крепко заснул, а проснувшись, долго гадал, не привиделся ли ему ночной разговор. Потом от Веры, исправно доносившей ему об Алениной новой жизни, узнал, что в гостях, далеко заполночь она поругалась с Борисом. И тот сам дважды набрал ей телефон: «Ну, звони своему Алеше…» Она позвонила.

И не приехала.

Без Алениного хозяйского глаза в квартире развелось множество черных жучков, лениво ползающих по полу. Когда утрами Алексей видел их в ванной, то бездумно смывал. А вот паука уже не мог, хоть и знал поверье о сорока снятых грехах. Ему казалось, что паук — животина умная, к тому же обещающая новость, известие. Алексей вытаскивал паука, не прикасаясь к нему руками, с помощью мочалки. А как-то, вернувшись домой заполночь из дружеской компании, обнаружил в ванне сверчка.

Стрекотание его, доносившееся вечерами из разных точек квартиры — из кухни, ванной, бывшей Алениной комнаты, — не раздражало Алексея. Напротив, он чувствовал успокоение, радовался, что не один.

— И провожать никого не надо… — бормотал Алексей, укладываясь спать с непременной таблеткой эуноктина.

Но отчего-то боялся увидеть сверчка. Может быть, потому, что его лет четырех напугал в детском театре здоровенный парень, наряженный в рогатую маску и панцирь, которого под видом говорящего сверчка спускали на толстых канатах на сцену в спектакле «Золотой ключик»? И теперь Алексей оторопело глядел на желтого кузнечика размером с небольшую мышь и пьяно приговаривал:

— Ну куда же ты заполз, дурачок…

Сверчок, что было мочи, улепетывал от него по дну ванны, а он, боясь поломать певуна, все старался накрыть его полотенцем.

Одно время сверчков в квартире оказалось столько, что Алена взялась за их выселение, участвовать в котором Алексей отказался. Ни травить, ни тем более давить она тоже не могла. Дело было летом, и Алена просто выпускала их во двор.

В ней в тот последний год жизни с Алексеем вообще стало проявляться больше мягкости, доброты. Он ощущал это по податливости ее худенького тела.

Приехав из командировки, Алексей, как всегда, сразу бросился к ней, увел в спальню. Алена сперва приникла к нему, а потом отстранилась, с виноватой, детской улыбкой тихо сказала:

— Подожди чуточку… Отвыкла…

Она стала проще относиться к его поздним приходам, если знала, где он был. А вот ревновать начала даже сильнее — не только к женщинам, но даже и к собственным снам, если по ним выходило, что он мог изменить.

Раз, явившись часа в два, Алексей вошел в ее комнату, как был, в шубе, мучимый виною, что не предупредил о позднем возвращении. И когда она принялась выговаривать ему свои обиды, беспомощно, но твердо ответил:

— Ты мне не веришь — я уйду!

Она нагнала его в коридоре, обняла за покатые отцовские плечи и, поворачивая к себе, с неожиданной нежностью сказала:

— Ну, раздевайся… Мишка!..

Он сквозь слезы радости, что она пожалела его, глядел на ее худенькую фигурку в ночной рубашке, целовал ее в шею и плечи.

Жалела, правда, Алексея Алена не часто. Она, очевидно, могла понимать и жалеть людей только через животных, которых чувствовала с недоступной мужчинам тонкостью, впрочем, как и все природное, что лишено дара человеческой речи. Алексей остро ощущал в ней это, можно сказать, нечеловеческое простодушие, проявлявшееся даже в мелочах, в словах, с какими она разглядывала утром неожиданно появившийся синяк на бедре: