Олег Михайлов - Час разлуки

Раннее утро встретило его свежестью, хотя день обещал быть жарким. Бесцельно таща себя по двору с чувством странной пустоты и наполнявшего его звона от неспанья, Алексей остановился. Дорогу ему медленно пересек ленивый и сытый кот. Он шел важно, с сознанием исполненного долга. А за ним с жалобным, молящим стоном ползла кошка, выгнув спину.

Ленинградский проспект был пуст — машины и пешеходы встречались одинаково редко. Алексей бездумно перебирал ногами и только у метро «Динамо» вдруг поймал себя на том, что повторяет два слова:

— Ненавижу!

И через несколько шагов:

— Женщин!

На что, на какие средства они будут жить с Аленой, женившись, об этом Алексей не задумывался. Он по-прежнему числился аспирантом в Институте изящной словесности, писал разбор последних произведений о деревне. Научный руководитель Алексея молодился, был черняв, бодр, нет, суетлив в движениях и постоянно потирал кисти коротковатых рук, точно умывался. Лицо его имело ложно мужественное выражение и, если посмотреть в профиль, сбегало уступами от невысокого лба к длинноватому носу и далее к подбородку, словно кости лица слегка сдавили пассатижами. Ходил он, несколько вывернув ноги в ступнях, по-чаплински и как бы пританцовывая.

Насмешливым тенором, — он почитал себя первым остроумцем в институте, — руководитель говорил:

— Ну что вы все о бабках пишете! Дались вам эти вонючие старухи…

Алексей почти с ужасом посмотрел на него. «Вонючие…» Да была ли у тебя когда-нибудь бабка?

Его бабушка если и страдала чем, так это старческой чистоплотностью, бесконечно мыла свои жиденькие черные волосы, пахла лежалым бельем, хозяйственным мылом и ладаном. В ней, казалось, уже не было, чему тлеть — сидела на одном чаю.

За стенкой Мудрейший распевал голос на шуточной песне:

— Нет, — раскачиваясь, говорила бабка, — не так эту песню надо петь…

— А как, бауш?

— «Е-ехал, е-ехал ахфицер…» — громко и чисто выводила она.

— Да ты, бауш, настоящая певица!

Поджав беззубый рот, она отворачивалась, скрывая довольную улыбку:

— Мине все барин в город звал — учиться петь… Не поехала! Раз, не хуже, тащу из лесу мешок шишек — барин едет на коляске. А я была чижолая Миколаем. Он и предлагает подвезти до деревни. Не-а! Гордая была!

Только потом, когда ее не стало, Алексей понял, как много значат в России эти бабки. Не только для своих, но и чужих внуков. Как был счастлив Пушкин, имевший Арину Родионовну, и как жалел Лермонтов, что не было у него русской нянюшки!

Алексея удивляло, как много вещества жизни, живой воды дала бабушке природа. И в девяносто лет она не знала, что такое очки, сохранила прекрасный слух, откликалась по-своему на все, что творилось вокруг.

— «Где дочь моя? Ах! Отдайте дочь! Велите дочь мне возвратить!» — благим матом заливался Мудрейший.

— Да вот она, дочкя-то, — мгновенно отзывалась бабка. — Нику́да не денется! Ленка! Ле-енка! Ходи сюды, деука, отец тебя кличет…

Лена была уже совершенно невеста, к тому же прехорошенькая, несмотря на унаследованный отцовский нос уточкой. От мамы она получила живость, женственность, вкрадчивое обаяние. И отчим, не знавший, чем занять себя дома, кроме кухни, являлся к бабке сватать внучку: напяливал драную соломенную шляпу, выворачивал старый плащ и надевал картонный нос с усами. Бабка в крайнем волнении бежала известить Мудрейшего: «Опеть приходил… сватается…» — «Дура! — рокотал Мудрейший, не отрываясь от чтения «Популярной астрономии» Фламмариона. — Тебя обманывают!» — «Не-а! — сердилась она. — Унучку сватает. Богатый! Иностранец! Наверное, яврей!»

Ее уже начали посещать странности. Раз, пройдя в мамину комнату, она долго разглядывала свое отражение в стареньком зеркальном шифоньере, а потом радостно сказала:

— А-а-а… И ты здесь живешь? Какая хорошая старушка…

Но по-прежнему была добра, совсем по-детски делилась с Алексеем — десяткой от пенсии, свежим батоном или стаканом кагора, — появлялась в его закутке с ярко-вишневым ободком вокруг впалого рта и протягивала вино:

— Алькя! Ходи сюды! На-а! Бабе ничёво не жалко!

Когда Алексей напечатал в толстом журнале первую статью, он весь гонорар угрохал на дорогой магнитофон. Мама точила его, упрекая, что не купил костюм. Мудрейший равнодушно отнесся к появлению музыкального соперника, а бабка приходила в закуток слушать Шаляпина. Из далекого Парижа, из церкви на улице Дарю доносился бессмертный бас: