Анатолий Маркуша - Дайте курс

В санчасти ему смерили температуру. Градусник показывал тридцать девять.

Болел он долго и трудно. Но страшнее всех недугов были сомнения: а что скажут врачи, допустят ли к полетам? И не отчислят ли его из школы за пропущенные занятия? Эти непрошеные вопросы не давали покоя ни днем, ни ночью, а он, измученный болезнью и ослабевший, решительно ничего не мог сделать.

Хорошо, когда в руках у тебя машина, когда ты командуешь положением, тогда и самые трудные обстоятельства не кажутся безнадежными. Сдает двигатель — оценивай обстановку, собирай волю в кулак и диктуй себе: убери обороты, иди на вынужденную посадку, или: не сбавляй обороты, следи за скоростью, тяни до аэродрома… Не выходит нога шасси — снова оценивай ситуацию, не распускай нервы и командуй: набери высоту, используй систему аварийного выпуска… Не срабатывает аварийная система, тряхни машину на резком маневре… И это не помогает, тогда… тогда либо убери ногу и садись на живот, либо рискни приземлиться на одну лапу. Это очень трудно, но не безнадежно. И все в твоих руках…

А тут он не принадлежал себе.

Врачи делали то, что считали нужным, Тонушкин не перечил. Ему хотелось молиться на врачей. В бога он не верил, он верил во всемогущество и талант медиков.

И еще он учился ждать. В этом смысле пребывание в больнице пошло даже на пользу. Летчику мало любить небо, знать свое ремесло, быть готовым принимать мгновенные решения, настоящий Летчик должен уметь ждать. Это трудная наука, и дается она нелегко. Но тот, кто овладел искусством ожидания, может смело считать, что достиг кое-чего весьма важного.

Наконец Василия Ивановича выписали из больницы. Он вернулся в училище. И в день, когда началась летная практика, вместе со всей группой вышел на старт.

О том, что он пережил за время болезни, не знал никто.

И мало кому было известно, как, пропустив целых полгода теоретического курса, Тонушкин сдал зачеты. А ведь он сдал все многочисленные экзамены за несколько дней. Ловил преподавателей в коридорах, разыскивал на квартирах, с трудом преодолевая боль в распухших ногах, шел от одного к другому и сдавал, сдавал, сдавал: теорию полета и конструкцию двигателя, навигацию и конструкцию самолета, радиотехнику и наставление по производству полетов, метеорологию и кодекс Гражданского воздушного флота…

Представляя себе Тонушкина той поры — долговязого, бледного, упрямого курсанта, невольно думаю: самые лучшие, самые мужественные поступки, тысячи молний-подвигов, что свершаются в авиации, остаются актами исключительно служебного пользования. Никому ведь и в голову не пришло, хотя бы в стенной газете, рассказать о курсанте, пропустившем почти весь теоретический курс подготовки и все же не отставшем от группы. Конечно, это был не таранный удар по хвосту вражеского самолета. И все-таки это был Поступок.

А все дело в том, что в авиации, пожалуй как нигде, высоко котируется сдержанность и в действиях и в выражении чувств. И если будущий летчик, оставшись наедине с собой, мечтает в первую очередь о громкой популярности, представляет, как будут выглядеть обложки иллюстрированных журналов с его портретами, лучше ему не ходить в авиацию!

Летная жизнь, конечно, может подарить славу, но все-таки это исключение, а не правило — одно на тысячу. Летная жизнь — прежде всего труд ежедневный, тяжелый, настойчивый…

После окончания школы Василий Иванович попал в один из авиаотрядов, получил в свое распоряжение старенький ПО-2 и начал работать.

Летать приходилось недалеко. В небо его выпускали преимущественно в хорошую погоду, и если удавалось — не одного, а в компании с кем-нибудь из более опытных пилотов.

Сдержанный по характеру, Василий Иванович никого ни о чем не спрашивал, но он видел: другие уходят по своим маршрутам и в дождь, и при низкой облачности, и ночью… другие возят пассажиров, доставляют по срочным вызовам врачей, а на его долю остаются только мешки, ящики да какие-то обшитые рогожей тюки.

Он работал. Работал добросовестно и аккуратно.

А мысли были беспокойными, встрепанными: «Так это и есть авиация? Сто километров туда, сто километров обратно. Принял груз, сдал груз. И так всю жизнь?»

Конечно, ни один летчик даже в мыслях не произнесет слово «романтика» (во всяком случае, применительно к своей работе), но… а как же те, кто вторгается в ледовое безмолвие Арктики? Те, кто бьет рекорд за рекордом? Те, кто видит фиолетовое небо сверхстратосферных высот? Неужели и они, летчики большого неба, начинали точно так же: сто километров туда, сто — обратно; принял груз, сдал груз?