Пётр Столповский - Волк

– Ну, ты волк! – свирепо покосился на него председатель.

– Ты меня, Егор Петрович, почем зря-то не волчи, – угнув голову, огрызнулся Федор. – Все знают, как Мирошка нутро из меня вынал. – Он вдруг выпучил глаза и гулко саданул себя в грудь: – Ничо не оставил! Пустой живу! А ты – во-олк...

– Закройся и сникни, – с глухой угрозой обронил Сивков. – Нашел время, срамник...

– А чего эт вы, мужики? – хлопал глазами дедок. Остальные за его спиной неловко переминались с ноги на ногу, блукая глазами по углам конторы. – Я чего баю-то: преставился Мирон, царство ему... Распашная душа, болько мне его. К нему, бывало, в ночь-полночь, он тебя и примет, и обогреет... Ну, мы с робятами руки ему, как бы сказать, сложили на грудях, а с собой забрать не посмели, не то, сами себе думаем, затаскает власть, не отвяжешься. – Обернулся на попутчиков: – Так, мужики?.. Той минутой и вышли – не нашего ума это дело. Вот я и баю: съездил бы кто из ваших за упокойничком.

– Не вашего, говоришь, ума? – Сивков с ухмылкой глянул на проезжих соседей.

– Как есть так: не нашего, Егор Петров.

– Ну-ну...

– Хорошо смотрели? – недоверчиво спросил счетовод. – А то, бывает, уснул человек, либо хворый забылся.

– Какой хворый! Какой забылся! – замахал руками дедок. – Вытянулся, говорю! Дыха-то, слышь, нету, стынет уж. Верно, мужики? – снова обернулся на возчиков, и те дружно покивали. – Упокоился, упокоился божий человек, царство ему... Бедами упился, как бы сказать, смертушкой охмелился.

Старикан сыпал горохом, руки его не знали покоя, но он не забывал и креститься к месту. Сразу видать, что он и всю жизнь так прожил – спехом да вприскок. Рядом с ним двое других казались увальнями безгласными.

– Так-то вот, – вздохнул счетовод. – Не сдюжило, видать, сердечушко. Да ежели б оно резиновое было... Перед войной Дарью схоронил, потом похоронки на двух сынов – на-ка, прими одну за другой.

– Н-да, – пыхнул самокруткой председатель. – Меньшую, сказывают, тоже возле себя не удержал – санитарит. Тут сдюжит...

– Не сдюжило, не сдюжило, – кивал дедок. – Ни дыха, как бы сказать, ни сердца.

– Не то оно было, сердце? – угрюмо хмыкнул Карякин.

– Закрой курятник! – взревел председатель и саданул кулаком по столу. Непроливайка испуганно сиганула и опрокинулась. Сивков подхватил ее, поставил на место. Порывисто поднялся, единственной рукой оправил гимнастерку под ремнем. Ткнул в Федора пальцем, как гвоздь всадил: – Езжай! Обернешься, покуда не смерклось.

– Дак мы того, Егор Петров, – сразу оробел говорливый гость, – наше дело, как бы сказать, петушиное – прокукарекали, а уж вы тут сами.

– Ступайте, мужики, – кивнул председатель. И Федору: – Не распряг еще?

Возчики неловко вывалились из конторы, осудно озираясь на Федора: негоже, мол, покойнику пенять, не надо бы этак.

– Егор Петрович, Дарью-то в бору схоронили, рядком с Шаталовым, – напомнил счетовод. – Там бы и Мирона надо. А то что ж мы его от жены отделим, в Звонцы-то привезем?

– Не выходит рядком! – резко обернулся к нему Сивков. – Кабы мужики у меня были... – И возчику: – Я спрашиваю, не распряг?

– Не поеду я, Егор Петрович, – глухо проговорил Федор. – Супротивник он мой клятой, не то не знаешь. Не поеду и все тут.

– Поедешь! – сверлил Карякина беспощадный взгляд фронтовика. – Некому больше, не баб же мне отряжать.

– Пущай кто хочет.

– Ну, во-олк! На фронте и то убитых из-под огня выносят... Да ты знаешь, что я с тобой могу сотворить – по военному-то времени?! Чтоб одна нога тут, другая там, вот тебе весь сказ!

Счетовод настороженно таращился то на председателя, то на Карякина, который зло покряхтывал, терзая в руках собачий капелюх. Выхода у него никакого, надо подпоясываться за покойником.

Не глядя больше на возчика, будто его уже нету, председатель сел за стол, долбанул пером в чернильницу и замер, силясь вспомнить, на чем остановился.

– Чего сидишь? – буркнул, не поднимая головы.

– Порох дашь?

– Привезешь – потолкуем. Точка. – И снова долбанул в чернильницу.

– Ладно, растуды вас сюды! – хлопнув себя по коленке, поднялся Федор. – Доставлю упокойничка, порадую сердчишко. – Он вроде как повеселел. – Да кабы еще хромку прихватить – по такому-то случаю.

И вышел, хлопнув дверью.

– Дьявол бесстыжий! – взъярился вслед ему счетовод. – Ни чести в нем, ни совести, в дьяволе. Подумать только – век провековал с черной памятью, дак еще мертвому спуску не дает. Нутро, говорит, вынул. Сам-то как душу Мирону мотал!