Борис Губер - Ровесники - сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 4

— От надсады?! Пустое… Восподи, ужли за то, что отцу Акиму, пьяному, тухлых яичек зимусь подсудобила? Ужли за жора, за етова?!.

А еще припоминает: Троеручице в кружку в прорезь втолкала (в советском бумажном пятаке завернутые) пропащие «мелеены» и даже керенки. Ай за это? Ну, грешна, ну, грешна окаянная женчина! Ты ето, Родивон, ты: его ладом спрашивают, куда теперь ети гумажки — плакали денежки? А он в подвох: «Ето уж токо в церковь осталось — куда боле»… Тьфу, язва просмешная, а не муж! Ежли, говорит, там воду в вино перьгоняют, то уж деньги в деньги — плевое дело… Владычица Волоколамска, связала меня с эким жеребцом!

— И какие могут быть у тебя грехи? — утешал Родион Петрович: — Муж дома, ешь досыта, ругачку с молитовкой каждый день творишь, не забываешь. Грехи — у умного, у глупого нет грехов.

— У-у, разразит те ковда-нибудь, жиган…

Посочило вымечко, доспело и стало стихать, синеть, бледнеть, подсыхать. Накануне утречком онучи навертела, надела лапотки (не от недостатка, а для смиренности), бодажек застрамленный подобрала, потыкала им крест-на-крест в воздух за деревней: простите, христа-ради! — и пошла. Вот угодница божия, полюбуйтесь, добрые граждане! Глафире строгий наказ угодницей дан: насчет горшков, насчет ребят и телков, насчет теста постного на карасевые пироги и двунадесятной бражки на печи. (Не забыла ли чо?)

С ней еще двое: девка-кликуша — приложиться к пухлой батюшкиной (того баского, с русой бородкой) белой руке, и слепой побирушка дед Митрий — посбирать — пожорить «скусного» чего на паперти. На диво Родион Петрович не препятствовал, только дурой спокойно этак обозвал. В правление артели сходил — отзвонил и повез барду в поля к аппарату, именуемому по округе «Интернационал»: в очередь — самогон сидеть.

(В Москве — свой, а в Сорокином — не отстали — свой Интернационал!)

День проколошматившись по чужому хозяйству, с ковригой и картовью наведав своих, малость на ребятах расстроившись и размягчившись и вечером укладываясь спать в посторонке хозяйской, — заново, как прелое сено на просушку, разметала свою жизнь и позавидовала Глафира:

Есть же счастье которым — на богомолье ходят еще! Ой, Константин, Константин! Жизни ее всего четыре года было. И почему изо всех несчастная такая? Не глупа же — если в делегатках бывала. Не ленива же — вон что везет. И не урод — если мужики вслед облизываются. А что такое: ни вдова, ни мужняя жена. Одно дело бы — убит: разрублено, поболит — срастется, — зато ясно — на все на четыре стороны. А то ждешь, тянешься… Ох, Костенька! Не по-опаске, а по-любви. А скажи: друго-т раз голова болит, каждый волос чувствуешь — толстый, тяжелый…

Слышит, — приехал хозяин, цедит в усы песенное. Встать или нет? А ну его, сам управится. Посторонку открыл: спит? Постоял: — Спит, должно… Усмехнулся — покачнулся. Поднял Михайлу-работника.

Хороший человек все-таки Родион Петрович: смотри-ка, жалеет батрачку — не будит. Мокренек маленько вернулся. Это — в порядке: мужик, как мужик — живет, как все. Вон он какой лобастый зубоскал. Каждой любо с ним разгуляться, и не таку бы мог завоевать, как его лахудра Агафья…

И что это — про чо думается!

Вот почему это вышло на Вешнего Миколу: потому, что ушла хозяйка. А то, ведь, случается это и на всякого другого святого, и на летнего, и на зимнего, и даже на всех Сорок Мучеников. И не только на святого, а, извините, и на всякого лешего случается. И еще потому, что на улице — тепло не тепло, а ласковые волосатые руки, теплые. На улице от молоканки с девок памятная гармонь и от ворот тревожный шопот. Ладонями мягкими закрой глаза, убайкай заботу, посмеивайся, торкайся у самого сердца: ну, айда! И чо дурочку строишь который год? Да к кому же мне? У, бессовестная…

Да, потому что все спало в доме, и ребятня, и парнишко-работник, а Родион Петрович — темный, как свекла из земли, горячий, как рана, как порез — пришел в посторонку и стал обнимать прямо безо всяких слов…

— Уййди! Слышь-ко, Родивон Петров… Слышь, закричу!

— Про кого бережешь, Гла-ашь? А-а? Константин-от, поди там… с китайками…

— О! — отчаялась Глафира и ударила хозяина в губы, зубы счакали. — Ну, тебе говорила, — виновато промолвила она затем: — Слышь, кричать буду… Не крути… О-о!

— Чш-ш, дьявол! — откинулся Родион Петрович.

Ткнул ее в бок и отстал, наполненный тугой кипящей страстью и злостью; и, рассыпая это, как редкая мешковина муку, в поры своего тела, убрался в саманницу спать.

— Право, дьявол…