Юрий Петухов - Влюбленные

«Лучше вспомнить и поглядеть, чем поглядеть и вспомнить. На долгую память Косте Журавлеву от Вали Швецовой».

«Как же это случилось, Валя?..»

Там, в далеком селе, он ходил с ней рука в руке на деревенских гуляниях, ветреными звездными вечерами провожал до дому и даже целовал у ворот. Переписывался, когда служил в армии. Но начались встречи на Девичке — и он вспоминал ее все реже и реже, как будто все то, что происходило у него с Валей, было с кем-то другим, не с ним. Писать перестал. Правда, и от нее письма больше не шли, но это объяснимо: она обиделась на его молчание.

«Валя, Валя… что же это такое?» — спрашивал Костя девушку на фотографии, в своей душе на находя объяснения случившемуся.

Он еще раз перечитал надпись.

«Вот… Все так и получилось, как тут написано», — подумал виновато.

Больных еще кормят завтраком, когда Дмитрий Антонович появляется в палатах. Он не любит эти часы в клинике — пахнет картошкой, соусами, «харчевня какая-то», — и все же заставляет себя приходить. Важно понаблюдать больных и за самым будничным занятием — едой. Кто и как встречает новый день? На кого можно положиться и за кем нужен глаз да глаз?

К тому же после отъезда дочери в Москву одному в квартире тягостно, хочется побыстрее уйти на работу. Комната Нины опустела; ни белых и синих — ее любимые цвета — платьиц на спинках стульев, ни книжек и тетрадей, раскиданных на подоконнике. В гардеробе лишь те вещи, из которых она выросла.

«Отдать кому-нибудь?.. Пускай висят. Память».

И кабинет кажется теперь неуютным, казенным. Только громоздкая мебель, только шкафы с туго спрессованными книгами — от стены до стены. Прежде он ворчал на дочь, что она захламляет его кабинет волейбольными мячами, нотными тетрадками, ветками черемух и рябин, которые в избытке тащила из лесу, а теперь почувствовал — этого-то как раз ему и не хватает.

Дмитрий Антонович овдовел рано. В марте 1945-го… Это случилось в Польше, под Катовицами, где он и его жена Надежда работали в госпитале.

Тот серый мартовский день ничем не отличался от прочих.

С фронта прибыли машины с ранеными, и перед зданием госпиталя темной массой двигались люди — усталые, наспех перебинтованные, еще не успевшие отмыть фронтовую грязь. Тяжелораненых санитары поднимали в душевую на носилках, другие шли сами.

Дмитрий Антонович с утра был в операционной и, работая, время от времени поглядывал на улицу. Прикидывал: «Сумеем ли всех разместить? Не занять ли и соседний дом под госпиталь?..» Там, на улице, среди суетящихся людей он видел жену, и видеть ее было радостно.

Надежда, переходя от машины, к машине, распределяла — кого в палаты, кого немедленно на операцию, — и бойцы, встретив ее, приветливую, уверенную, подтягивались, бодрились, кто-то уже шутил.

«Как бы она не простыла, — тревожился Дмитрий Антонович. — Вышла в одном халате. А ветер холодный».

Никто не заметил, как из-за острых черепичных крыш, преследуемые нашими истребителями, появились два немецких бомбардировщика. Один из них, сделав крен, ушел на бреющем полете в сторону фронта, другой, охваченный пламенем, сбросил бомбы на скопище людей и, пролетев еще метров триста, упал за вокзалом.

Надежду ранило крупными осколками в легкие.

Когда Дмитрий Антонович подбежал к ней, она, приподымаясь, пыталась что-то сказать ему, но стоило ей чуть приоткрыть рот, как кровь начинала пузыриться у нее на губах.

— Ни… Нина… — разобрал он и понял, что не боль причиняла ей в эту минуту страдание.

Он ли не знал, как соскучилась она по дочери за четыре года войны! Как мечтала она о встрече, верила, что это произойдет скоро! И вот сейчас, в этот момент, поняла, что это уже никогда не случится…

— Ты будешь жить! Будешь жить! — кричал он и целовал ее в лоб, в щеки.

Как бы поверив ему, она несколько секунд неимоверным усилием воли словно удерживала что-то в себе, — и вдруг ослабла, уронила набок голову.

Мимо шли санитары. Втаскивали в подъезд искалеченных, окровавленных бойцов. Слышались крики, стоны.

Потрясенный, еще не очень понимая то, что случилось, Дмитрий Антонович пошел вслед за ними. Свернул в коридор, усыпанный битым стеклом, неприятно потрескивавшим под ногами. Всюду лежали люди. На носилках и прямо на полу. Глядели на него — человека в белом халате — с мольбой и верой, а он шел не останавливаясь. Спустился в какой-то подвал по узкой винтовой лестнице и был готов идти дальше и дальше — в глухоту! в черноту! чтоб никого не видеть, ничего не слышать! — но голос сверху звал его в операционную…