Борис Губер - Ровесники - сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

— Ну, не вертись, стой! — крикнул он, поймав лошадиную ногу и крепко ее прикручивая.

Он зачищал копыто, бегал с дымящейся подковой от станка в кузню, а Трофим говорил:

— Старик он у меня ладный… Я вчера подвыпивши чуток был. А пьяному чего в голову не придет! И поскандалил. Ну, так себе, малость… особого такого ничего не было. Антип председатель там был. Поговорили мы о разной жизни, и я пошумел. Ну, а если драться со стариком — никогда…

— Готово, — сказал кузнец, опустив ногу буланого, — распутывай. Обут.

Трофиму хотелось услышать от кузнеца хотя бы слово. Но тот получил полтинник, ушел в кузню и принялся развинчивать старый плуг. Трофим, вскочив на буланого, поехал ко двору. Часов в девять он положил в телегу узелок — завтрак Вуколу, — сел на грядку и прогнал по селу рысью. Дорога была пыльная. Над жнивом летал белый, тонкий шелк паутины. Из стеклянно-голубого неба тоскливым курлыканьем прощались журавли. Трофим думал, что старик встретит его хмуро и молчаливо. Под горку, к лесу буланый вдруг захромал. «Что такое?» — подумал Трофим. Он соскочил с телеги, взял в ладонь только что подкованное копыто, поглядел и опустил его наземь.

«Заковал, губастый подлец…»

Пестрый осенний лес шумел листвой. По желтой глинистой дороге в дневных лесных потемках Трофим спустился в Жукову лощину и, въехав в самый овраг, засвистал. Лошадь он поставил так, чтоб удобней было выехать обратно. Куча серых свежих камней лежала нетронуто, сыро и темно зияло отверстие ямы.

— Сукин сын, деньги берет, а толком подковать не может! — сказал он нарочно громко, поглядывая на вздрагивающую ногу лошади.

Никто не ответил.

«Может, он в лес ушел?..» — подумал Трофим, но, увидав торчавшие из ямы сапоги, понял, что старик спит. Подошел ближе, скашлянул.

— Дед, ты спишь? — спросил он, перетаптываясь, держа в руке узелок с завтраком. Никто не ответил. На ручке лопаты холодно бледнели синеватые пальцы, тело старика было безвольно-неподвижно.

— Дед, дед! — закричал Трофим. — Умер!.. — Он схватил Вукола за плечи, повернул к свету его перекошенное, с закрытыми глазами лицо и, не веря себе, упал на колени… Руки и лицо старика были тугими, закоченелыми. Трофим сбросил с себя фуражку и стал трясти мертвого за ворот полушубка.

— Дед… а? А, дед? Что ты? — кричал он срывающимся, нелепым голосом. — Дед, ну скажи хоть слово! Что ты наделал?..

Трофим упал лицом рядом со стариком, царапал пальцами глину, точно очутился на краю большой пропасти, в коленках у него заломило, внизу живота все заныло тупой болью.

— Дед!.. Ах! Пропал я…

Раза три он подходил к лошади и уходил обратно в яму, весь дрожа и горбясь. Потом положил негнувшееся тело в телегу и тронул… Он то присаживался, то шел рядом, оглядываясь по сторонам. Телега низко стучала колесами. Шумел лес. И только в поле, на прямой дороге, он заглянул к мертвому. На восковом безжизненном лбу тускло блестело багровое, темное пятно; заостренный нос казался прозрачным, в перекошенной, словно подернутой плесенью, бороде торчали желтоватые сухие зубы.

Откуда-то из оврага поднялся вихрь. Он крутил листву, подымал пожарищем бурую пыль дороги и, завивая пыльные кольца, догонял подводу, шумя и крутясь столбом, врастающим в небо. Задыхаясь в пыли, ничего не видя впереди себя, Трофим одной рукой стегал лошадь, а другой держался за голову, чувствуя в ослабевшем и вялом теле острую тоску гибели.

На следующий день, в полдень, Вукола похоронили в приготовленном им дубовом гробу, под липой, как он пожелал. Там, где всегда стоял корявый пень, теперь вырос глинистый холмик. Кудрявая липа щедро осыпает на него последние розово-золотые листья.

Но этого ли только хотел старик?

Двадцатка — облегченное ружье 20-го калибра.

Жакан — пуля для стрельбы из дробового ружья.