Николай Олейник - Жилюки

Андрей схватил кусок хлеба, сала и бросился в хлев. Вскоре вышел оттуда, держа в руке какой-то длинный предмет, завернутый в тряпицу. Вскочил на велосипед — и за ворота.

— Куда же ты? Вернись!

Этих слов матери он уже не слышал — был на улице.

Мастера попрощались, поблагодарили за угощенье и ушли. Двор опустел. Только что был он шумным и веселым и вдруг притих. Даже ненавистные Андрону куры, непоседливые и шкодливые, и те куда-то попрятались, притаились. И тем резче среди этого внезапно возникшего и короткого затишья слышался женский плач.

— Деточки мои милые, — роняла Текля слова в кончик своего платка, — чаенята мои… куда же вы поразлетались?

— А не прикусила бы ты свой язык? — наконец прикрикнул на Теклю Андрон. — Замолчи! Возьми-ка лучше ребенка.

— Хоть ты уже дома сиди, — сказала, беря малыша.

— Сам знаю, где мне быть. — Старик медленно прошел двором и остановился, приоткрыв калитку.

На улице ни души. Только по дворам идет возня, слышны голоса, встревоженные, подчас панические. «И правда, ни Степана, ни Гураля. Куда, к холере, они подевались? Надо же что-то делать… Вот и пожили свободными, попробовали счастья. Такое оно у нас… непрочное, как кнут из веревочки. Уже и земельку получили, и машины дали, а как до дела, чтобы жить получше, — тут и стой, Жилюк. Не та планида тебе в жизни выпала…»

Вдалеке на улице показалась машина. Она летела на большой скорости. Поравнявшись с двором Жилюков, взвизгнула тормозами.

— Дядько Андрон! — крикнул шофер. — Степан велел передать, что поехал в Луцк… А меня за Гуралем послали, да нигде его не найду. — И резко рванул машину с места, запылил в сторону сельсовета.

«Война… Этого только еще тебе не хватало, Андрон. Все изведал — и голод, и холод, и в тюрьме сидел за здорово живешь, и кнута панского отпробовал, а теперь еще и это… Война… Ничто мимо тебя не проходит. Наваливается тяжким грузом на плечи и прижимает к земле. Тут не то что света белого не видишь, а не знаешь, на каком свете живешь. И вся тяжесть оседает в груди, под самым сердцем. Да что ж я стою?» — спохватился Жилюк.

— Ну, что там? — спросила в тревоге Текля.

— Степан будто прямо на Луцк подался, — ответил озабоченно. — Не знаешь, где Яринка скотину пасет? Может, сообразит и пригонит поскорей.

— Наказывала далеко не гнать. Где-то под лесом, наверное… С чего бы это ему в Луцк? — пробормотала Текля.

— Да разве ему впервой? Центр.

— И Софья где-то запропастилась… Господи! — Малыш вырывался у нее из рук и тянулся к деду. — Возьми уж его…

Будто ничего больше Андрону и не оставалось делать. Взял внука, поставил на ножки.

— Давай, парень, походим, что ли.

Михалёк топал босыми ножками, держась за крепкую дедову руку, спотыкался, повисал на ней и тянул Андрона дальше. Они обошли чуть ли не все подворье, и Андрон поймал себя на мысли, что ему это путешествие приятно. Оно словно перенесло его в те далекие годы, когда не знал он ни горя, ни печали, когда солнце, зеленый шум леса и берегов заменяли им, босоногим мальчишкам, и родной дом и отцовскую ласку. Солнце и далекое зеленое раздолье… И еще почему-то двор. С ним у Андрона связано множество воспоминаний, больших и малых, веселых и грустных. Веселых, правда, меньше, но все же и у него в жизни была какая-то радость. И пусть она была скупою, эта бедняцкая радость, но была. Может, она приходила с солнцем, тоже не слишком щедрым и потому таким желанным здесь, на Полесье. А может быть, ее приносили вместе с весной на своих крыльях первые журавли… Трудно сказать, откуда шла эта радость, но наверняка шла она от самой земли, потому что люди редко приносили Андрону что-либо приятное. Многим людям делал он добро и никогда не требовал от них отдачи. День и ночь гнул он спину, работая на панов, а те по его спине еще и били. Паны смотрели на него как на скотину. Да вот и теперь: только-толечко дали ему свободу, он даже не успел раскусить ее как следует, а оголтелые паны уже пальцы к его горлу тянут, душат.

Он стоял возле стройных мальв, густо росших под окнами старой хаты, касавшихся цветками обшарпанной, замшелой крыши. Михалёк лазил между стеблями, срывал с цветов лепестки и протягивал их деду. Андрону же почему-то вспомнилась его родная мать. Собственно, он вдруг будто увидел ее сидящей на завалинке между мальвами. Такою она осталась у него в памяти, когда, будучи еще неженатым, в воскресенье или в какой-то другой праздник — уже не помнит — пришел домой, а мать сидит вот здесь, под мальвами, какая-то вся праздничная, необычная. Он тогда даже остановился, потрясенный, смотрел на нее — на густо вышитую полотняную кофту, на аккуратно заплетенные косы, на ее руки, быстрые, умелые материнские руки, спокойно лежавшие на коленях… До этого и после — даже в праздники — он уже такою ее никогда не видел. Что за особый день был у нее тогда, так и не узнал. Но именно такой она врезалась ему в набитую всякой всячиной память и изредка такою являлась ему. Андрон дорожил такими минутами, мысленно говорил матери ласковые слова, которых по своей горячей натуре в жизни говорил ей очень уж мало.